Когда в подъезде выключился свет, электрический замок на входной двери тоже перестал действовать, поэтому когда кто-то, с дробным топотом пробежав через вестибюль, ударил в дверь всем телом, та распахнулась настежь. Образовавшийся на темном фоне широкий, ярко освещенный проем послужил оставшимся путеводным маяком. Две скрюченные тени ринулись из превратившегося в западню подъезда на волю, столкнулись в дверях и наконец с шумом и невнятной руганью вывалились наружу.
В наступившей тишине прозвучали чьи-то неторопливые, размеренные шаги, показавшиеся Павлу Григорьевичу оглушительными и тяжелыми, как поступь каменного Командора. Жалобно хрустнуло под уверенной ногой разбитое стекло, раздался громкий, как пистолетный выстрел, щелчок, и Скороход зажмурился от ударившего прямо в глаза яркого света. Наверху ожил, загудел и залязгал лифт; где-то щелкнул замок, и раздраженный голос Нины Аркадьевны из тридцать шестой квартиры осведомился на весь подъезд:
— Голубчик, вы не знаете, что происходит?
— Понятия не имею, — отозвался интеллигентный мужской баритон. — Какая-то авария, наверное. Но беспокоиться не о чем, они уже все починили.
— Безобразие, — возмутилась Нина Аркадьевна. — На самом интересном месте!
Несмотря на свое бедственное и не до конца проясненное положение, Скороход покосился на часы. Было начало первого, и телевизионный фильм, просмотр которого прервался на самом интересном для Нины Аркадьевны месте, вполне мог оказаться эротическим. Впрочем, Павлу Григорьевичу сейчас было не до соседки с ее фривольными не по возрасту киновкусами: его самого только что чуть было не изнасиловали — в переносном, а может быть, даже и в прямом смысле этого слова.
Он огляделся. Уютный чистенький вестибюль с висящими на стене рядами почтовых ящиков и пальмой у дверей лифта являл собою картину страшного разгрома. Стол консьержа был сдвинут со своего обычного места на добрых два метра, и из-под него, растопырив пластиковую пятиконечную крестовину с истертыми колесиками, выглядывал опрокинувшийся стул. Одна секция почтовых ящиков оборвалась и косо свисала вдоль стены, касаясь углом пола. Обычно прятавшаяся под столом корзина для мусора выкатилась на середину вестибюля. Ее содержимое было разбросано по всему полу; среди прочего мусора там была разбившаяся во время драки пустая чекушка, до этого момента прятавшаяся под слоем мятых бумажек и конфетных фантиков. Пальма, у подножия которой все еще сидел Скороход, не пострадала, зато на привинченном к стене почти на высоте человеческого роста радиаторе парового отопления красовалась живописная кровавая клякса в ореоле мелких брызг, как будто сюда кто-то со всего размаха воткнулся мордой. Подтверждая эту жутковатую догадку, на полу под радиатором поблескивал какой-то предмет, в котором Павел Григорьевич с ужасом и омерзением узнал деформированный зубной протез из нержавеющей стали. Рядом с протезом виднелась небольшая лужица темной крови; цепочка густых темных пятен, прихотливо петляя, уводила от нее в сторону выхода.
Наверху с пушечным гулом захлопнули тяжелую бронированную дверь. В наступившей тишине, нарушаемой лишь звуками спускающегося лифта, снова послышалась размеренная поступь. Скороход тяжело завозился на полу, поднимаясь на ноги. Встав, он обнаружил в стене на уровне своего лица неглубокую округлую выбоину, на дне которой что-то поблескивало тусклым металлическим блеском. Его передернуло.
Двери лифта распахнулись, открыв ярко освещенную кабину, где вместо похабных надписей и оставленных сигаретами подпалин на стенах сверкали чисто вымытые зеркала, а на полу вместо вспученного линолеума с подсыхающей в углу лужей мочи лежал пушистый ковер. Подождав немного, створки неторопливо сомкнулись, и теплый розоватый огонек внутри похожей на круглый леденец кнопки вызова погас.
Из-за угла, где находилась дверь в пресловутый чуланчик под лестницей, вышел совершенно незнакомый Павлу Григорьевичу человек. Он был немного выше среднего роста, темноволосый и крепкий, хотя и без свойственной завсегдатаям тренажерных залов массивности. Одет он был в довольно приличный и, что самое странное, незапятнанно-чистый костюм, под которым вместо рубашки демократично отсвечивала черная спортивная майка. В облике этого человека было что-то до оторопи странное и в то же время неуловимое, внушавшее растущую с каждым его шагом тревогу.
Потом человек поправил на переносице темные очки, и Скороход мигом разобрался в своих ощущениях. Странностей было целых две: во-первых, очки (ночь на дворе, елки-палки, а он в темных очках!), а во-вторых, плотные кожаные перчатки, надетые в разгар летней жары. Перчатки — это было уже не просто странно, а очень подозрительно и даже страшновато.
— Там, в чулане, на матрасе какой-то старик, — будничным тоном сообщил незнакомец, с отвращением сдирая с ладоней и отправляя в кучу мусора испачканные кровью перчатки. — Судя по униформе, это ваш консьерж.
— Мертвый? — ужаснулся Скороход.
— Я бы сказал, не совсем. Мертвые не храпят и не воняют перегаром. Итак, что дальше? — без всякого перехода спросил он, требовательно уставив на Павла Григорьевича темные линзы.
— А что дальше? — растерялся тот.
— Дальнейшее зависит от того, присуще ли вам простое человеческое чувство благодарности и если присуще, то в какой мере, — слегка витиевато, что свидетельствовало о полученном им когда-то недурном воспитании, сообщил незнакомец.
Павел Григорьевич мысленно встряхнулся, взял себя в руки и восстановил пошатнувшееся душевное равновесие. Теперь, когда непосредственная угроза его жизни и имуществу миновала, он почувствовал, как к нему возвращаются твердость духа, проницательность и хладнокровие. «Итак, — подумал он, — относительно приличный костюм, интеллигентная манера выражаться, навыки рукопашного боя, позволяющие расшвырять троих вооруженных противников в почти полной темноте, да плюс к тому — очки и перчатки, как будто парень решил поиграть в человека-невидимку…» Все это наводило на мысль о приставленном к нему сотруднике одной из спецслужб, например ФСО, но они не работают поодиночке, да и не стал бы сотрудник ФСО вот так напрямую требовать вознаграждения за поступок, входящий в его прямые должностные обязанности. А если у него хватило на это наглости, значит, и разговаривать с ним надо соответственно…
— Хорошо, — надменно произнес Павел Григорьевич и демонстративно запустил руку во внутренний карман спортивной куртки, — сколько?
Незнакомец укоризненно покачал головой.
— Человек, рассуждающий подобным образом, никогда не достиг бы вашего общественного и финансового положения. Не прикидывайтесь идиотом, господин Скороход! Если бы меня интересовало содержимое вашего бумажника, я не стал бы марать руки об эту шваль, а просто взял бы то, в чем нуждался. А так, видите, пиджак из-за вас порвал…
С этими словами он задрал локоть и продемонстрировал прореху под мышкой, из которой свисали оборванные нитки и выпирали клочья подкладочной материи.
— Хорошо, — сбавив тон, повторил Скороход. — Чего вы хотите?
— Мне нужна работа, — с похвальной прямотой заявил обладатель разорванного пиджака. — То, что вы видели минуту назад, это лишь малая толика того, на что я способен. Я прекрасно стреляю при любом освещении, умею работать не только руками, но и головой — я хочу сказать, головным мозгом, а не черепной коробкой… И мне очень нужна хорошая работа, потому что я не привык себе отказывать в разных приятных мелочах. Степень риска значения не имеет, важен размер оплаты. Может, обсудим это у вас дома? А то, не дай бог, кто-нибудь все-таки высунется из квартиры и увидит нас — особенно вас — посреди этого разгрома…
