— Простите, — послышался у него за спиной негромкий женский голос, — вы однополчанин моего сына?
Клим вздрогнул от неожиданности, потому что уже давно никому не позволял незамеченным подкрадываться к себе со спины. Вот так штука! А если бы это и впрямь оказался Твердохлебов?
Обернувшись, он увидел у прохода к оградке немолодую, но еще сохранившую остатки былой красоты женщину в черном траурном одеянии, с черным платком на волосах. Бледное лицо было печальным и не особенно приветливым, как будто ее раздосадовала нежданная помеха в лице Неверова. В одной руке женщина держала четыре гвоздики, в другой — матерчатую котомку, из которой выглядывала обмотанная целлофановым пакетом садовая тяпка.
— Нет, — сказал Клим, — к сожалению, я его не знал. Просто я тоже воевал в Афганистане. Увидел могилу десантника и не смог пройти мимо, не поклонившись. Извините, что помешал. Я уже ухожу.
Последнее заявление являлось наглой ложью, ибо уйти, не поговорив с матерью «товарища Сухова», Неверов не мог — это, с какой стороны ни глянь, было бы должностным преступлением. Конечно, было бы удобнее представиться однополчанином или просто знакомым Сухова, но Клим не хотел рисковать: встречаются матери, которые знают всех знакомых своих взрослых детей наперечет. Заподозрив его во лжи, женщина не стала бы с ним разговаривать, поэтому Клим ограничился полуправдой.
— Не торопитесь, — как он и надеялся, — сказала женщина. — Ему, наверное, приятно ваше общество. Возможно, намного приятнее, чем мое.
В последних ее словах прозвучала неприкрытая горечь, и Клим вспомнил рассказ Волосницына: Сухов несколько лет подряд тянул из матери деньги, а когда проигрался в пух и прах, та отказалась оплатить долг, что, по мнению начальника охраны, и послужило поводом для самоубийства.
Неверов бросил на женщину быстрый оценивающий взгляд из-под темных очков. Отсутствие косметики при данных обстоятельствах ни о чем не говорило, а скромный траурный наряд не мог служить показателем материального положения. Руки выглядели ухоженными, речь была грамотная, голос звучал независимо и твердо. Дама явно была с характером и не нищенствовала, но и миллионершей, способной оплатить многотысячный долг, не выглядела.
Прозвучавшая в голосе матери Сухова горечь была ему понятна: видимо, в последние годы перед смертью сына ее жизнь напоминала ад, да и расстались они, наверное, не лучшим образом…
— Зачем же вы так? — мягко сказал он, испытывая отвращение к себе, как это бывало всякий раз, когда приходилось в интересах дела играть на чужом горе. — Если и были какие-то обиды, они давно прощены. Да и как можно всерьез обижаться на родную мать?
— Представьте себе, можно, — суховато ответила женщина. Не без изящества присев на корточки, она сноровисто и аккуратно рыхлила землю, которая, на взгляд Неверова, вовсе в этом не нуждалась. — Что же до прощения… Если церковь не лжет и Бог существует, мой сын сейчас находится в таком месте, обстановка и климат которого меньше всего способствуют всепрощению.
— Боюсь, я не совсем вас понял, — солгал Неверов, который понял ее превосходно и думал точно так же.
— Вам это интересно? — с сомнением спросила она, продолжая точными ударами короткой трезубой тяпки рыхлить землю. — Видите ли, у христиан самоубийство считается смертным грехом, за который, как вы понимаете, полагается ад. А мой сын покончил с собой. Причем в тот момент он был сильно обижен на меня.
— Афганский синдром? — с идиотски-сочувственным видом спросил Клим.
— Ненавижу это выражение, — бросив на него быстрый взгляд, резко произнесла женщина. — Выдумали какой-то синдром…
— Отчего же выдумали? — продолжал старательно разыгрывать толстокожего болвана Неверов. — Я сам через это прошел в свое время. И скажу вам как на духу: слава богу, что обошлось без жертв.
— Может быть, вы и правы, — безразлично откликнулась она, возвращаясь к выкапыванию из девственно чистой клумбы каких-то микроскопических корешков и росточков. — Но в случае с моим сыном ничем таким и не пахло. Он проиграл в казино большую сумму, а я не смогла собрать для него эти деньги.
— И он покончил с собой?! — ужаснулся Неверов.
— Совершенно верно, покончил.
— Господи, до чего нелепо! Пройти Афган и вот так, из-за денег… А что же его однополчане? Почему они не помогли?
— В подобных случаях человеку никто не может помочь, кроме него самого, — печально произнесла она. — Как можно помочь тому, кто отвергает любую помощь, кроме материальной? А деньги в данном случае, как вы понимаете, это не лекарство, а яд. К тому же он в последние годы почти не общался с однополчанами.
— Совсем?
Она снова посмотрела на Клима через плечо.
— Он довольно часто виделся со своим комбатом, и тот, насколько мне известно, пытался остановить Сережу, заставить бросить игру. Но разве его остановишь?
— Да, — вздохнул Клим, — того, кого не смог остановить боевой командир, не остановит уже никто… А что этот его комбат? Он вас как-то поддерживает?
— Я не нуждаюсь в поддержке, — на этот раз в голосе собеседницы прозвенел холодный металл. — Да он на это и не способен, ему самому нужна поддержка. Вдовец, инвалид, несчастный человек, существующий на нищенскую пенсию… После гибели Сережи мы какое-то время обменивались телефонными звонками, но потом он замолчал и перестал брать трубку — не то сменил номер, не то переехал, а может быть, и умер.
— Скверная история, — вздохнул Клим. — Послушайте, я понимаю, что мой вопрос покажется вам неуместным, но все же… Как его зовут, этого комбата? Возможно, нам удастся отыскать его и хоть как-то помочь…
— Кому «нам»? — равнодушно спросила она.
— Обществу ветеранов войны в Афганистане. Я там сотрудничаю, так сказать, на общественных началах. Это же наша главная задача — помогать таким, как он.
— Твердохлебов, — сказала она, поправляя лежащий на черном мраморе букет. — Иван Алексеевич Твердохлебов. Оставьте свой номер. Если он объявится, я дам вам знать.
— О, конечно, — с энтузиазмом воскликнул Клим, шаря по карманам в поисках ручки и листка бумаги, которых там не было.
— Не беспокойтесь, — сказала она, верно оценив его суетливые телодвижения, — просто продиктуйте, я запомню. У меня хорошая память на цифры.
Клим назвал номер одного из своих мобильных телефонов, еще раз выразил соболезнования, распрощался и ушел, весьма довольный тем, что удалось добыть.
* * *
Они сидели на открытой веранде летнего кафе. На улице опять собирался дождь, небо хмурилось, и налетавший порывами теплый ветер с шорохом ерошил темно-зеленые кроны парковых деревьев, срывая с них и унося вдаль первые желтые листья.
— Вот уже и осень скоро, — обронил Твердохлебов, провожая их задумчивым взглядом. — Опять лето пролетело, а я и не заметил. Что-то быстро пошли мелькать года — оглянуться не успеешь, а уж опять елку пора наряжать…
