Грузчики подняли с земли и бережно препроводили в кузов последний прямоугольный сверток. Их бригадир возился внутри с прокладками, амортизирующими уголками и багажными ремнями, намертво фиксируя ценный груз. Он, как и прежде, не торопился, но было ясно, что через минуту процесс упаковки завершится. Тогда бронированные двери кузова захлопнутся, и что дальше? Дальше только и останется, что ломать комедию до конца. Кортеж тронется и торжественно, как в кино, покатит к банку. Волосницын прав: в одиночку нападать на броневик средь бела дня в центре города — пустая затея. Поэтому до банка они доберутся без приключений, а там броневик, естественно, сразу въедет во двор, откуда прямиком попадет в гараж. Бронированные ворота опустятся, и Твердохлебов, таким образом, останется с носом. Вот радость-то! Майор останется с носом и на свободе, а Павел Григорьевич Скороход отправится объяснять банкирам, почему вместо коллекции картин доставил в банковское хранилище груду мусора и упаковочной бумаги…
«Не поеду», — с чувством, близким к отчаянию, подумал он, точно зная при этом, что ехать придется — просто для достоверности создаваемой картины. При этом квартира с коллекцией останется без присмотра, и, пока он будет распинаться, валяя дурака перед банкирами, здесь может произойти все что угодно…
«Да уймись же, идиот! — мысленно прикрикнул он на себя. — Что же теперь вообще из дома не выходить?! Совсем с ума сошел, превратился в законченного психа, не хуже самого Твердохлебова. Еще немного — и всякая нечисть по углам начнет мерещиться. А дальше — как он там сказал? «Главное — принять решение, а способ найдется…» Так, кажется. Именно этого он, сволочь и добивается…»
Он сильно вздрогнул, когда на плечо легла чья-то ладонь.
— Нервишки шалят, а? — сказал неслышно подошедший сзади Волосницын. — Сел бы ты в машину, Павел Григорьевич. А то торчишь тут на виду, как мишень в тире, только ребят нервируешь. Картины картинами, а вот как даст он тебе в лоб с какой-нибудь крыши…
Скороход машинально поднял глаза и посмотрел на крышу соседнего дома. Ему показалось, что в слуховом окне что-то блеснуло отраженным солнечным светом. Именно так по его представлениям, почерпнутым из телевизионных сериалов, должна была блестеть линза оптического прицела.
— Слышишь, что я тебе говорю? — настойчиво теребил его Волосницын. — Ну, что ты там увидел?
— Так, ничего, — сказал Павел Григорьевич, с усилием отводя взгляд от чердачного окна, в котором больше ничего не блестело. — Померещилось что-то.
— При такой жизни что угодно померещится, — сочувственно закивал Волосницын, конвоируя его к машине, у открытой дверцы которой стоял наготове мордоворот в белой рубашке и темных очках. Из его левого уха торчал витой белый шнур, соединявший миниатюрный наушник с висевшей на поясе портативной рацией. Этот шнур, как обычно, вызвал у Скорохода неприятную ассоциацию с вылезшей из уха мозговой извилиной. — Садись, Паша, садись от греха подальше, — приговаривал Волосницын, почти силой тесня его к машине.
Напоследок оглядевшись по сторонам, Павел Григорьевич просунул в салон левую ногу и начал сгибаться, готовясь последовать за ней, чтобы дождаться конца этой бездарной инсценировки, сидя на мягких кожаных подушках заднего сиденья. В это время со стороны переулка донесся бархатистый рев мощного мотоциклетного двигателя, и через мгновение в поле зрения Скорохода возник сам мотоциклист, который, никуда особенно не торопясь, двигался по подъездной дорожке в объезд скверика со скамейками и песочницами.
Глава 16
— Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступа-а-ет! — дурачась, пропел сержант Сухов.
— То-то, что последний, — проворчал Иван Алексеевич, проверяя, надежно ли держатся наклеенные на левый рукав боковинки пяти спичечных коробков. Покрытые серой картонные прямоугольнички были прикреплены двусторонним скотчем и держались не то чтобы мертво, но вполне удовлетворительно — на один раз, по крайней мере, их должно было хватить, а большего Твердохлебову и не требовалось. — Там ведь не меньше десятка стволов, а я весь как на ладони. Популяют они меня в решето, как пить дать. Говно твоя диспозиция, сержант.
— Говно, не спорю, — легко согласился Сухов. — Но другой-то все равно нет! Микроавтобус бронированный, возле банка тебе, сам понимаешь, ничего не светит, так что единственный шанс — прихватить их во время погрузки.
— Это, по-твоему, шанс?
— Другого нет, — повторил сержант. — Да ты, никак, сдрейфил, командир? Это зря. Ты им живой нужен.
— Это еще зачем? — удивился Иван Алексеевич, аккуратно сворачивая чехол, которым был накрыт мотоцикл.
— А ты не понял? Они ж не догоняют, кто тебя на них каждый раз наводит, откуда тебе каждый их шаг известен. Им кажется, что ты не сам по себе, а работаешь на кого-то, кто всю их подноготную знает. Ты для них — просто тупой исполнитель, которого надо взять живьем, чтобы через него выйти на заказчика. Поэтому пули можешь не бояться. Главное, не давай хватать себя руками. Уж с этим-то, я думаю, ты справишься в лучшем виде.
— Попробую, — проворчал Твердохлебов, заталкивая свернутый чехол в кожаную седельную сумку.
— Ворчишь, командир, — заметил Сухов. — Ты, может, недоволен, что мы ролями поменялись? Небось тебе, майору, зазорно какого-то сержанта слушаться, а? Но ты пойми, что мне отсюда, сверху, виднее как и что. Да и воинских званий здесь нет.
Аккуратно застегнув сумку, Иван Алексеевич посмотрел на него. Сержант сидел на капоте «москвича», который, судя по густому слою грязи и наполовину спущенным шинам, стоял здесь уже давно, дожидаясь эвакуатора, который свезет его на штрафную стоянку, а оттуда прямиком на свалку. На нем — на сержанте, естественно, а не на «москвиче» — опять была старая, выгоревшая добела и залитая подсохшей кровью афганка, в вырезе которой, лаская взгляд, голубел выцветшими полосками треугольник десантного тельника. Ноги в растоптанных белых «адидасах» упирались в тронутый ржавчиной, криво отвисший книзу никелированный бампер, тихонько выбивая на нем какой-то сложный ритм, на левом запястье поблескивали разбитые часы, приказавшие долго жить в том самом бою, который поставил жирную точку в военной карьере гвардии майора Твердохлебова. За последние недели сержант заметно помолодел, постепенно превратившись в того двадцатилетнего парня, что когда-то на своем горбу вынес истекающего кровью майора из чертова пекла, которое устроили им изобретательные «духи». Твердохлебов попытался вспомнить, каким он был в последний год перед смертью, но тот Сухов — обрюзгший, издерганный, вечно небритый и благоухающий водочным перегаром — вспоминался с трудом и виделся смутно, будто сквозь матовое стекло. Это тогда он был призраком, а теперь снова сделался настоящим, обретя свою истинную сущность.
— Не дрейфь, командир, прорвемся, — сказал сержант и рукояткой фасонистой финки, которой до этого чистил ногти, сдвинул на затылок выгоревшую панаму с зеленой пятиконечной звездочкой на лбу.
— Да никто и не дрейфит, — честно сказал Иван Алексеевич. — Конечно, прорвемся.
