Очень скоро так же бесцеремонно павианы стали вести себя и в нашем лагере и быстро приучили нас никогда не оставлять палатки без присмотра. Как-то недели через две после нашего приезда Ван пошла немного прогуляться. Когда она вернулась, лагерь изменился до неузнаваемости: все наши вещи были разбросаны как попало, а один уже насытившийся взрослый самец, восседая за перевернутым столиком, небрежно вертел каравай хлеба, который Доминик испек утром. Ван особенно рассердило то, что остальные павианы, сидя на деревьях, громко лаяли на нее, как будто оспаривали ее право на этот лагерь. Вскоре после этого случая Ван, выйдя утром из палатки, увидела сидящих полукругом пятерых крупных самцов. Они пристально наблюдали за ней, и Ван призналась, что от этих взглядов ей стало не по себе.
Однажды утром Ван, по обыкновению еще лежавшая в постели после моего ухода, услышала какой-то шум. Она открыла глаза и увидела силуэт огромного самца павиана. На мгновение оба замерли от неожиданности, а потом павиан, раскрыв пасть, устрашающе зарычал. В сумраке палатки слабо поблескивали его острые клыки, и Ван решила, что настал ее последний час. Громко вскрикнув от испуга, она села в кровати и замахала руками на непрошеного гостя. Тот нехотя удалился. Это был ужасный павиан — старый самец, который пристрастился приходить в лагерь и целыми днями сидел в кустах, карауля момент, когда можно будет стащить хлеб или еще что-нибудь съедобное. Мы прозвали его Шайтан — «дьявол» на языке суахили — и всегда с облегчением вздыхали, когда он оставлял нас в покое.
В те дни мы особенно экономно расходовали наши припасы не только потому, что наш бюджет был строго ограничен, но еще и потому, что мы обе не любили ездить в Кигому за провизией и почтой. И хотя мы старались наведываться туда как можно реже, все-таки раз в три или четыре недели нам приходилось отправляться в путь. Обычно мы отплывали часов в шесть утра, когда озеро было спокойным, и завтракали уже в Кигоме. Затем занимались делами: закупали продукты, торговались на рынке, заказывали консервы и стояли в очереди на почте. Полдень обычно был связан для нас с приятным отдыхом — мы получали приглашение на ланч от кого-нибудь из наших знакомых. Нас нередко уговаривали остаться переночевать, и, когда я начинала объяснять, что не могу пропустить не только одного дня, но даже и секунды наблюдений, меня, скорее всего, принимали за не очень общительную особу.
Первое время с нами ездил Доминик. Он был на редкость предан нам и так отчаянно торговался на рынке, что мы не тратили и лишнего фартинга. Но, несмотря на это, мы решили оставлять Доминика в лагере. В Кигоме он не мог устоять перед соблазном в виде местного пива. Этот очень крепкий напиток, приготовляемый из бананов, был слабостью нашего повара. Перед самым отплытием лодки нам приходилось повсюду разыскивать его, а однажды он исчез и не появлялся в лагере целую неделю. В другой раз мы с трудом привели Доминика на берег. Он был в самом веселом расположении духа и чуть не упал в воду, залезая в лодку; справедливости ради нужно сказать, что Доминик может быть очень остроумным и даже забавным, если немного выпьет. Скоро и Ван, и я покатывались со смеху над его шутками. Нам было очень весело, и мы незаметно миновали залив Кигомы.
Уже стемнело, так как поиски Доминика, по обыкновению, задержали нас. Обычно я вела лодку ближе к берегу, но в тот вечер озеро было усыпано суденышками рыбаков, и я боялась в сумерках наткнуться на одно из них. Поэтому мы плыли в километре от берега. Была пройдена уже четверть пути, как вдруг мотор лодки заглох. Никто из нас не разбирался в моторах, поэтому все наши усилия оживить его ни к чему не привели. Нам оставалось только плыть на веслах к берегу.
Доминик горделиво заявил, что довезет нас. Сидя в центре лодки, он схватил весла и с силой опустил их в воду. В следующую секунду он растянулся прямо поверх большой корзины с фруктами. Мы с трудом подняли изнемогавшего от смеха Доминика, усадили на место, и я сказала, что буду грести сама. Однако чувство собственного достоинства не позволило Доминику согласиться с моим заявлением. После жарких споров каждый из нас взял по веслу, и следующие 10 минут наша лодка беспомощно кружилась на одном месте. Наконец мне удалось убедить Доминика, что гребля — мой любимый вид спорта, и мы благополучно добрались до берега.
Там мы с облегчением вздохнули — на якоре стояло водное такси. Вокруг нас сразу же собралась целая толпа рыбаков, а потом подошел и владелец такси. Нам пришлось долго уговаривать его, прежде чем он согласился отбуксировать нас в лагерь. Но когда лодочник назвал цену, возмущению Доминика не было предела. Он сказал, что это грабеж, попросил нас немного подождать и исчез, словно растворился в темноте.
Время шло, но мы не хотели уезжать без Доминика. Кроме того, мы были очень тронуты заботой о нашем кошельке — он и в самом деле был слишком тощим. Минут через 30 Доминик вернулся, ведя за собой четырех дюжих африканцев, которые соглашались на веслах отвезти нас в лагерь за четверть той платы, которую потребовал хозяин моторки. Это звучало великолепно, но очень скоро нашему восторженному настроению пришел конец — даже если бы восемь человек одновременно сели на весла, то и тогда нам пришлось бы добираться до дому около восьми часов. Мы поблагодарили африканцев и отправились в путь с владельцем моторки. Доминик, как мне казалось, так и не простил нам, что мы предпочли более быстроходное судно и позволили себя ограбить.
Вскоре после этого Ван поехала в Кигому без меня. Доминик тоже остался в лагере, но с ней вместе отправился Уилберт, которому нужно было сделать кое-какие покупки. Они с Ван расстались рано утром и договорились встретиться на берегу в пять часов дня. Когда он наконец появился, Ван пришла в ужас — перед ней стояла еще одна жертва бананового пива! Уилберт, слегка покачиваясь, направился к лодке и, вытащив нож, начал размахивать им и бессвязно бормотать что-то о смерти и мести. Лишь много позже Ван призналась, что ей стало страшно при виде высокого мужчины с налитыми кровью глазами и ножом в руках. Однако она как можно спокойнее заговорила с ним и попросила отдать ей нож. Уилберт послушно подошел к Ван, протянул ей нож и без единого слова залез в лодку. На обратном пути он вел себя совершенно спокойно. Мы так никогда и не узнали, чем был вызван гнев Уилберта, а сам он, по-видимому, был настолько смущен своей выходкой, что даже не пришел к нам за ножом.
Мне очень повезло в жизни: иметь такую мать, как Ван, — это огромное счастье. Трудно представить себе, что бы я делала без нее в эти первые месяцы пребывания в заповеднике. Она принимала больных и устанавливала добрососедские отношения с африканцами, содержала в чистоте лагерь, высушивала образцы растений для моего гербария и, что самое важное, всегда поддерживала меня в трудные минуты. Как приятно было вернуться вечером в лагерь и встретить близкого, родного человека, с которым можно было поделиться всем — и радостным и печальным!
Ван безропотно переносила все тяготы нашей походной жизни. Питались мы в то время почти одними консервами, так как холодильника у нас еще не было. По вечерам мы купались в «ванне» собственной конструкции, закрепив для этого на деревянной раме кусок брезента. Воды едва хватало, чтобы кое-как вымыться, к тому же не успевали мы ее налить, как она тотчас остывала. Гигантские пауки очень любили нашу палатку, а раза два Ван, просыпаясь по утрам, видела прямо у себя над головой плоское зловещее тело огромной ядовитой многоножки, ползущей по стенке палатки. Кроме того, местная вода постоянно вызывала у Ван расстройство желудка, и не было, пожалуй, ни одного дня, когда бы она чувствовала себя совершенно здоровой.
