Юноша остановился, потому что коридор закончился. Перед ним был подъемник. Кали рассказывал о чем-то таком в доме его отца: проем в стене и медленно выплывающие снизу кабинки, которые затем, не останавливаясь, уходили вверх. Скорее всего, прикинул Монтейн, эти кабинки приводит в движение водяная мельница где-то внизу. Он проводил взглядом несколько кабинок, а потом, решившись, шагнул в очередную и вцепился в поручень, ругая себя за наглость.
Кабина неспешно двигалась вверх по сплошной шахте, облицованной розовым мрамором, и поднялась, по прикидкам Монтейна, как минимум этажа на четыре, прежде чем показался проем, куда можно было выйти. Однако Монтейн выходить не стал – это был проем оконницы. В принципе, человек через него смог бы пройти, но делать там было нечего – разве что выйти прогуляться по крыше. Хорошая была мысль, но юноша отложил ее на потом. И хотя подъемник немного пугал его, напоминая о мышеловке, – никуда ведь не денешься, если кабинка застрянет, – Монтейн решил ехать на нем до самого верха. В этой мышеловке был очень вкусный сыр.
Набирая высоту, кабинка миновала еще несколько окон. Стало ясно, что подъемник везет Монтейна на верхушку самой высокой башни. Ближе к концу маршрута стали слышны звуки механизма: достигнув самой верхней точки, кабинка смещалась в сторону, перед тем как начать опускаться в другую шахту. Раздавались какие-то щелчки, и Монтейн, поглядывая наверх, на механизмы, чуть не пропустил момент выхода из кабинки на смотровую площадку башни.
Так высоко Монтейн в жизни не бывал, но высота его не пугала, хотя от возможного падения его защищало лишь весьма невысокое и хлипкое на вид ажурное ограждение. Он сел, оперевшись спиной о стену, и уставился перед собой, не особо интересуясь видами окрестностей. Вообще-то эти окрестности были видны ему довольно хорошо: и канал, по которому плыли в обе стороны баржи, и городок неподалеку, и сады с огородами вокруг. Но все это было совершенно неважно. Важен был только замок – а также то, что Монтейн сейчас прислонялся спиной к его стене.
Если трезво поразмыслить, то на такой высоте, к тому же вечером, когда тени удлинились донельзя, в это время года должно бы быть довольно прохладно, тем более что по деревьям внизу было заметно, что дует ветер – достаточно сильный, чтобы шевелить их кроны. А вот наверху ветра не было. Монтейна, впрочем, это не удивляло, как не удивляло и то, что камень под ним на ощупь теплый – осенним-то вечером…
Он сидел, погрузившись в грезы о прекрасном замке, и, хотя в голове было пусто-пусто, он улыбался, пел какие-то песни, смеялся и даже плакал. Это были слезы счастья. Он был счастлив, как полный болван, – хотя с какой это причины Монтейну можно было считать себя счастливым? Еще сегодня днем он полагал, что жизнь кончена. Сейчас он знал, что жизнь прекрасна. Потому что у него есть замок.
Какое-то время спустя он увидел яркое сияние слева от себя и уставился туда в полнейшем потрясении, потому что в той стороне из-за горизонта показался край солнца. Он повернул голову направо, где ожидал увидеть закатное солнце (оно же только что было там!), но увидел только уходящую тьму. Ночь прошла, а он не заметил. Спал? Нет, вряд ли. Просто пребывал в забытьи. Он вспомнил, что видел звезды над головой, но ночная тьма как-то не отложилась в сознании.
Монтейн нервно хихикнул и поднялся на ноги. Сторож, наверное, его обыскался. Или не обыскался, просто-напросто забыв о существовании одинокого посетителя. В любом случае Монтейн в этом замке неприлично загостился, и следовало подаваться к выходу. Но только не торопясь. Торопиться не было смысла.
Он ступил в идущую вниз кабинку лифта и какое-то время с сожалением смотрел вверх, пока дверной проем не исчез из виду. Тогда он стал с любопытством глядеть в проползающие мимо окна. Впрочем, ничего особенно интересного не было видно: макушки парковых деревьев, немного крыш… и все же Монтейн смотрел зачем-то в окна, надеясь невесть что увидеть.
Одно из окон совершенно неожиданно оказалось вовсе не окном, а выходом в коридор. Вероятно, башня плавно перешла в дом, а Монтейн, замечтавшись, этого не заметил. Он проводил этот проем слегка настороженным взглядом и приготовился выйти в следующий. И вышел. Перед ним гостеприимно открылся ряд богато обставленных комнат, и Монтейн, позабывший о том, что пора бы уже покинуть замок, пошел вперед, глазея по сторонам.
Судя по тому, что окна в комнатах были устроены и справа, и слева, Монтейн сейчас находился, скорее всего, в какой-то галерее, ведущей в отдельно стоящий павильон, на высоте примерно в десять саженей, как он установил, выглянув в одно из окон. Зачем понадобилось разбивать галерею на отдельные комнаты, да еще снабжать каждую комнату крепкими дубовыми двустворчатыми дверями, – Монтейн не понимал, тем более что окна в комнатах были широкие и в плане обороны галерея была устроена против всяких правил. Впрочем, этот вопрос быстро перестал его занимать, потому что все двери оказались широко распахнуты и он обнаружил, что в комнатах – подходи и бери – выставлены разные предметы, которым самое место в музее. «Или в сокровищнице», – оторопело подумал Монтейн, когда ему вдруг пришло в голову, что прозрачный сверкающий камень размером с орех, лежащий на столике в открытом футляре, – это настоящий бриллиант. Он остановился и с минуту разглядывал камень, потом осторожно взял его через платок (казалось святотатством оставлять на таком камне следы от вспотевших пальцев) и посмотрел на свет. В алмазах Монтейн не разбирался, он не смог бы отличить от бриллианта ограненный кусок горного хрусталя, но, даже если это был и не алмаз, Монтейн все равно проникся уважением к этому камню – он был красив и казался безупречным. Юноша осторожно положил камень обратно в футляр и пошел дальше, рассматривая диковины, которые лежали на подставках без колпаков. Кое-какие экспонаты казались простыми и незатейливыми: в большом фарфоровом блюде лежали раковины улиток, а на одном из табуретов Монтейн увидел вязаные шерстяные носки. Совершенно обычные носки, совсем новенькие, неношеные. На соседнем табурете были небрежно разложены златотканые пояса, их концы стелились по полу. Монтейн перевел взгляд с поясов на аккуратно сложенные носочки, сморщил нос, удивляясь увиденному, и пошел дальше.
В одной из комнат были выставлены арбалеты. У Монтейна появилось искушение опробовать один из них на деле, но он сдержал этот порыв. Куда здесь стрелять? Крушить мебель или стекла? Оставить безобразный шрам на дубовой двери? Зато от холодного оружия, которое юноша увидел несколькими комнатами дальше, он не смог даже глаз отвести. И не то чтобы Монтейн мнил себя великим фехтовальщиком (вовсе нет, на занятиях у Лейме он не блистал, хотя и не позорился), но какое же мальчишеское сердце не дрогнет при виде таких клинков? Он обвел экспонаты глазами: здесь были и кинжалы, и стилеты, и старинные двуручные мечи, и экзотического вида сабли… Их можно было потрогать, а можно было вытащить из ножен и попробовать, насколько удобно рукоять ляжет в руку. «Я здесь один, – напомнил себе Монтейн шепотом. – Возьму, а потом положу на место». Он еще раз осмотрел оружие и выбрал: «Вот этот палаш. Только его». Было непонятно, чем палаш приглянулся Монтейну: в коллекции Кали были и побогаче клинки – с золотом и каменьями. А этот был не в пример скромнее. Серебристая гарда типа корзины с большим количеством ветвей была отполирована до зеркального блеска, внутри корзины пролегла темно-синяя бархатная прокладка, и таким же бархатом были обтянуты ножны. Оправа рукояти тоже была серебряной, чеканной, как и устье наконечника ножен, и обоймицы.
