Здесь, у подножья Храмовой горы, река Вихляйка вширь берет, а зимой, засыпанная снегом, кажется бескрайней, сливаясь с дальним пологим берегом и как бы продолжаясь в нем до горизонта. Посередине реки обычно темнеет несколько промоин – в том месте лед как промокашка, слабый, рыхлый. Видимо, там проходит быстрина, бурное течение точит лед даже в сильные морозы. Как раз в полосе промоин они и находились. Если такие щепки, как Люся с Таней, там проломили лед, – что же будет с Тимуром? Он по весу как раз за двух за них сойдет.
Не знаю, что на меня нашло… Как будто ноги сами понесли. На ходу платок размотала, сорвала с головы… Бегу – а вслед Морковка: «Дерюгина, куда?! Назад, вернись на место!». Поздно.
У Люси – сизое лицо без выражения: все мышцы и зубы дробно трясутся с частотой какого-то заводного механизма, глаза остекленели. «Хватайся за платок! Люся! Пожалуйста!» – прошу я. Она не реагирует. Наконец просовывает вперед прозрачную паучью лапку и вцепляется в платок. Но только я потянула, как он выскользнул из ее окоченевших пальцев. Я снова бросила, но Люся уже была где-то далеко, она словно задремала, голова ее откинулась назад и легла на воду с какой-то успокоенной, нежной улыбкой.
Непонятно было, что делать дальше. Я лежала ничком на ледяной каше и звала: Люся, Люся! Одежда пропиталась снизу водой, обкладывая тело холодом, как глиной… А Ира Левицкая все стояла рядом, застыв над нами черной тенью, как смерть. Смерть… Это была даже не мысль, а внезапная тоска, словно в груди пошевелилось что-то гнусное, вялое – и сразу все показалось напрасным… Было и другое – досада на себя, неловкость за свой порыв – зачем так выделилась, если ни на что не пригодилась? И что теперь – бесславно отползти? Вдвойне позорно… Лучше замерзнуть тут с ними, умереть. А даже если все мы тут умрем, – вдруг явилась простая мысль, легкая, ясная, – разве сейчас не лучшее для этого время? Самая пора! Ведь мы все только-только причастились. Чего ж бояться? Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть…
Я проползла на локтях вперед, протянула руку к Люсе – и провалилась. Ледяная вода клацнула над моей головой, как челюсти.
9. Автограф со слезами
Дверь жахнула, и в кабинет ворвался какой-то стихийный человек.
Это был высокий, идеально сложенный, суетливый и ловкий господин – при входе уронил вешалку и успел ее поймать на лету, словно жонглер ухватив тремя руками падающие вещи. Точно и аккуратно вернул все на место. Улыбнулся по-детски широко и беззащитно:
– Ох, извините, ради бога! Я опоздал, такие пробки сегодня, погода как взбесилась, вы тоже попали в метель? Нет, ну где это видано – метель в сентябре?
– И не говорите, – ответил Леднев.
Он развернул экран с графиком дня. Так, это у нас кто… Господь всеблагой! Это же сам Николай Верховцев! В народе – Коля Трехочковый, легенда баскетбола, многократный чемпион Внутреннего Мира, член зала спортивной славы России, герой физического труда и совершенства, как же я…
– Как я мог… Как я мог вас не узнать, – пробормотал смущенно Леднев, вставая и отдавая посетителю спортивный салют. – Как я… Нет. Просто не верится… Это вы? Это правда вы – Коля Трехочковый? О! Что это был за матч! Что за бросок! Это было что-то невероятное… На последних секундах! Бросок с сиреной! И – оп-па! – он даже подпрыгнул, изобразив руками бросок. – Так чисто, не касаясь дужки, с таким нежным шорохом – шших! – и точно в корзину!
Верховцев покраснел до слез и с восторгом воскликнул:
– Нежный шорох! Как хорошо вы сказали! Я до сих пор слышу его… – этот нежный, с захлестом, шорох сетки, когда сквозь нее проходит мяч… Словно сквозь сердце… Боже, что за звук… Божественный звук! Сколько же лет с тех пор прошло…
– Пятнадцать.
– Пятнадцать! Вот ведь… А как вчера! И все еще помнят люди! Помнят… – с умилением загрустил Верховцев. – Ручка у вас есть?
– Ручка? Какая ручка?
– Вы не приготовили ручку? А как я тогда вам автограф дам?
– Ах, это. У меня вот… Инк-стилос. Завалялся.
– Это же американская модель?!
– Китайская.
– Но содрали-то у пиндосов? А? Вот китаезы, да?.. Тоже мне братки-союзнички, одно название, да? Сколько волка ни корми…
– Завалялся, – повторил Леднев раскаянно.
– Так это… На чем расписаться?
Леднев снял медицинский колпак с головы:
– Здесь, пожалуйста. Напишите: Глебу. Это мой правнук… Когда-то баскетболил, хотел стать такой же звездой, как вы.
– О, правда? В вас, небось, ростом пошел?
Леднев засмеялся:
– Верите ли, в детстве я ненавидел свой рост. Мне кто-то сказал, что таких длинных не берут в космонавты. А я, представьте себе, мечтал полететь на Луну.
– На Луну? – удивился Верховцев. – Зачем?
– Это была общая мечта всех мальчишек моего времени. Знаете, Лунная программа и все такое. После полета Гагарина о чем еще можно было мечтать? Только о полете на Луну.
– Гагарин, – озадаченно произнес Верховцев. – Гагарин. Знакомая фамилия. Был у нас в команде один Гагарин. Маленький такой клоп, а прыгучий, и так с мячом слипался, что поди отними. Неплохой был игрок, да… Значит, кому?.. Как, вы сказали, зовут вашего парня?
– Глеб. Он ваш преданный фанат. Был легким форвардом в школьной команде… Потом в универе… Рост два метра пять, очень был хорош в передней линии атаки. Сейчас-то, конечно, не играет, не до того – работа, дела…
Верховцев, одобрительно кивая, расписывал колпак старательными каракулями, но вдруг, на последних словах Леднева, бросил ручку, уронил голову в ладони и беззвучно зарыдал.
– Что с вами? – всполошился Дмитрий Антонович. – Дорогой мой! Что такое?
От его сочувственного голоса Верховцев не успокоился, а наоборот, впал в совершенное отчаяние. Не справляясь со слезами, он схватил колпак с автографом и прижал к лицу.
– Мой сын… Мой сын… – всхлипывал он. – Помогите мне… Я не могу… Я этого не выдержу…
Леднев поднес ему стакан воды и деликатно похлопал по плечу:
– Ну-ну… Не надо, не надо. Я помогу вам, помогу, обещаю. Что случилось? Расскажите.
– Он погиб. Наш единственный мальчик. Три дня назад. Я не знаю, как дальше жить. Моя жена третьи сутки ничего не ест, не спит и молчит. Он был такой… такой… Таких не бывает… Прошу вас, клонируйте его! Верните мне его! Вы ведь можете, правда?
Леднев с тяжелым вздохом потер переносицу:
– Нет. Тут я помочь не могу. Репродуктивное клонирование человека запрещено Духовным Комитетом.
Он почти не врал. Клонирование человека действительно было запрещено. Всякого человека, любого. Кроме одного единственного – Государя-Помазанника. Да и в самом деле, кто бы осмелился сказать, что Государь – это какой-то там «всякий, любой»? Никто.
