Впрочем, ему не было дела до всей этой военно-полевой кухни. В тот далекий день, двадцать лет назад, наблюдая эксперимент с «лучшим в мире инновационным телепатическим шлемом», он думал совсем о другом. Внимание его привлекла прямо не относящаяся к задачам эксперимента проблема… Даже не проблема, а так, общее место всех подобных экспериментов: если сопоставить две томограммы – когда испытуемый смотрит на, допустим, летящую птицу и когда он думает о ней – снимок второй, мысленной, вспоминаемой птицы окажется более «размытым». Разница эта сохранялась всегда, на любой аппаратуре, независимо от ее разрешающих способностей, неизменно подтверждая «предел Кохана». Значит, подумал тогда Леднев, нужно создать такой стимулятор – или симулятор? – который заставит мозг переживать воспоминание как реальность. Прошлое – как настоящее. Оставалось всего ничего: найти формулу вещества-ренатурата, которое бы позволяло извлекать и собирать воспоминание, не изменяя структуру белка.
В начале пятидесятых случился технологический прорыв – китайцы нам скинули свои КМИ-разработки десятилетней давности. Так у нас появился инвазивный кортекс-шлем – в просторечии «китайская шапочка» – тончайшая сетка нанозондов с толщиной провода в несколько молекул. Чудесная паутина. Прочь трепанацию – теперь электроды можно было вводить в любую область мозга с помощью микрохирургии. Военные, силовики, все спецслужбы КТД воспряли. Воспрял и Леднев – что-то продвинулось в его вроде бы уже забытой, заброшенной теме, приблизилось…
Иногда ему казалось, что все эти годы, пытаясь решить задачу «ловов», он как будто хотел досадить покойному Кохану. За то, что боготоворил его. За то, что Кохан – этот анахорет, пренебрегающий светом и молвой – не посчитал нужным выступить в его защиту, опровергнуть расползающиеся слухи о коварстве любимого ученика, карлика, который присвоил себе труд учителя-великана… Может быть, Леднев только потому и сделал второе открытие – чтобы утвердить себя в первом. И наконец избавиться от тени K°-хана, которую отбрасывала Кощеева игла. И даже название «РЕВ», которое Дмитрий Антонович дал новому веществу, было акцией неповиновения Кохану – ведь когда-то безжалостный старик высмеял саму идею «ревов», объявив ее идеалистической.
«Хорошее название. Нам нравится. В нем есть что-то… – комитетчик поднял сжатый кулак и прорычал: – Ррревволюционное!».
Они, конечно, следили за его работой, он знал, но все-таки не ждал их так скоро. «Мы вам дадим лабораторию, финансы, аппаратуру, все, что скажете, хоть кулеры с рисовой водкой на каждом этаже, любой каприз, штат главных сотрудников можете набрать сами. Нет, ну вы, само собой, вольны отказаться. Если хотите оставить работу прямо сейчас». «Какую именно?» – спросил Дмитрий Антонович. «Всю». Леднев понял, что в случае отказа ему грозит совсем не пенсия. Интересное предложение: мы дадим тебе все – или отберем у тебя все. Выбирай.
«Водки не надо, – сказал Леднев. – Найдите мне дюжину самых умных шимпанзе, обученных жестовому языку. Лучше помоложе. И кофемашину. Просто кофемашину. Без искусственного интеллекта».
«Мы в вас не сомневались», – комитетчик положил перед ним уже готовый указ о создании Лаборатории Памяти, подписанный самим Государем. Леднев бегло прочитал, задержался взглядом на пункте «Задачи»: «В целях действенного выявления врагов Государства и облегчения работы органов в области расследовании преступлений разработать и подготовить к производству препарат абсолютной правды…». Вот и нашелся ответ на философский вопрос Кохана «зачем?», – невесело усмехнулся Дмитрий Антонович.
Что ж. Они всегда приходят за своим. Лаборатории уже пять лет. Настал час расплаты.
Пискнула гарнитура: запрос на голосовую связь. Лаборатория. Стоило только вспомнить! Значит, долго жить будет, если верить народным приметам. Он, разумеется, не верил, но когда очень хотелось – немножечко верил.
В наушнике раздался задыхающийся голос доктора Рыбкина:
– Алё, алё!
– Да, Иван Семенович. Слушаю.
– Дмитрий Антонович, тут все в панике. Лабораторию опечатывают, нас выгнали, никого не впускают, что происходит?
– Панику отставить. Всех успокоить и отправить по домам. Скажите: нашу работу временно приостановили. Временно. Я разбираюсь с этим вопросом…
– Но они отключили все системы, вода, питание, все, а там обезьяны, они же все передохнут, но им как об стену горохом, ничего не доказать!
– Кому доказать, обезьянам? Друг мой, прошу вас, успокойтесь, поезжайте домой, выпейте коньяку или что вы там предпочитаете…
– Но это неслыханно, вдруг ни с того ни с сего, не предупредили, ничего… Разве так можно?.. – в сторону: – Что… Что такое?.. Вы что делаете? Прекратите!
Доносятся крики, шум.
– Это какой-то погром! Что делать? Что делать?
– Ничего! – рявкнул Леднев. – Успокойтесь! Вы можете успокоиться?
– Да… Да… Извините… Нет, не могу! Я не смогу сидеть сложа руки, когда все гибнет!
– Так. Ладно. Слушайте. Хотите помочь?
– О! Спрашиваете!
– Хорошо. Я вам сейчас перешлю кое-что – так, так… Вот. Это расшифровка нейрограммы под нашим РЕВ-препаратом и все материалы по этому делу. Из-за чего, собственно, весь сыр-бор. Изучите и пришлите мне отчет до рассвета. Сделаете?
– Кровь из носу! Жив не буду – сделаю!
– Нет, вы уж, пожалуйста, будьте живы. Договорились?
– Да, Дмитрий Антонович!
– Тогда жду. Все-таки одна голова хорошо, а две лучше. Я могу что-то упустить, а у вас ум пылкий, молодой…
Из того, что он сам успел прочитать в это утро, пока ничего не прояснилось. Просил же: дайте расшифровку в исполнении грамотного КМИ-транскрибатора. А что прислал Дурман? Какой-то поток непросеянного холистического сознания. Впрочем, это и к лучшему. А то они бы уж там просеяли, специалисты хреновы. Ну, правильно, откуда у них другим взяться? А я говорил, нельзя так, доверьте нам подбор кадров и контроль на каждом этапе эксперимента – так нет, быстрее все захапать в свои жадные ручонки. И еще не факт, что транскрибацию делал человек, а не программа «Русский стиль». С них станется.
20. Крипта
В пятницу после обеда приехал за мной церковный автобус.
– Дерюгина, пой благолепно, не опозорь коллектив! – напутствует Морковка, которая временно взяла руководство над нашим классом, пока Ментор сидит в опале, в писарях, на сухояде сорокадневном.
Ментор бы добавил: «А не то прокляну!». Эх, скучно без него…
Охранники у дверей впервые смотрят на меня с некоторым вялым интересом. Такой взгляд через губу. Субординация! Я не знаю точно, что это такое, но если б задали мне это слово нарисовать, я бы эти рыла взяла за образец натуры.
В автобусе тоже сидят у входа и выхода два охранника, кроме того – один наблюдатель, несколько мирян-послушников, инокиня из монастыря, пара мусульман – сотрудников из Совета по делам единокнижия, звонарь, несколько папертных нищих, протодиакон соседнего храма Василий Чуйкин с матушкой и блажным сыном, который всю дорогу бьется головой в окно и визжит, дорожные рабочие, просто едущие тем же маршрутом, группка семинаристов, один полицейский чин с рацией, один военный чин с колом в горле, три веселых дембеля, четыре обветренных ветерана Четвертой войны и еще с десяток разных людей в картузах, зипунах, шинелях, платках, мурмолках, хиджабах, челепенниках – кто с туесом берестяным, кто с узелком шелковым, кто с кожаной мошной, кто с палкой, кто с землемерным циркулем, кто без ничего. Один даже едет летописец, держа у груди складную камеру с портретным объективом. Вот народу-то набилось! Хорошо, накануне Чистый четверг был – а то обычно в автобус хоть не влезай: запахи – как в рыбной лавке и на сыромятне одновременно, ух… Бани-то закрыты во всю Великую Четыредесятницу, мойся кто как хочет, да и незачем хотеть – зачем о теле думать в пост. О духе надо думать! Вот дух-то и стоит. И не как у нас – в девичьих школьных спальнях. Дух зрелой крепости! Все-таки много у нас в Детском Городе живет и работает взрослых. А нам твердят, что, мол, все – сами, сами. Ну, это ясно – с педагогическими целями, для разогрева социальной воли. Чтобы когда придет посев или жниво – мы работали задорно, весело, исправно.
