Инокиня эта, в автобусе, матушка Елена, оказалась новым регентом нашего хора. А два семинариста – как и я, ехали пробоваться в певчие. Сойдя у храма, мы вчетвером направились в трапезную на спевку, но как только вошли в причтовый дом, нас встретили отец Андрей с молодым пономарем – я видела его раньше, он прислуживал в алтаре при литургиях. Отец Андрей отозвал инокиню на несколько шагов и что-то сказал ей. Та вернулась и велела мне идти с настоятелем.
Андрей с алтарником молча двинулись вперед, я за ними. Мы проследовали через трапезную, миновали несколько дверей и коридоров – и оказались в северном приделе храма, примыкающем к трапезной с другой стороны. Когда-то здесь проводились богослужения в холодное время: придел отапливался печью, в отличие от основного здания церкви. Потом подворье разрослось, построили котельную, которая давала тепло на весь храм – и очень вовремя, потому что вскоре в зимнем приделе случился пожар, который только к утру удалось залить. Огонь, дым и вода многое разрушили и повредили. Особенно пострадал иконостас – он выгорел весь, от местного ряда до навершия. И это тоже оказалось как-то странно ко времени: как раз в тот год вышел запрет на образа, и духовенству по всем епархиям было выслано постановление Синода с приказом уничтожать иконы, закрашивать фрески и сбивать мозаики, но искоренение шло трудно, многие приходы сопротивлялись, в ход пошли карательные меры, некоторые священники были вместе с иконами сожжены в срубах как раскольники.
А у нас в приходе обошлось без жертв – помог пожар. Говорят, когда в северном приделе дотла сгорел иконостас, в этом увидели знак свыше. Настоятель возгласил перед паствой: братие и сестры, смиримся, подчинимся указу Синода, через пламя сие нам было явлено чудо Божьей воли, – и все служители вместе с мирянами торжественно вынесли из храма оставшиеся иконы, порубили, сложили в костры и сожгли.
Так малая беда помогла избегнуть большой. Отстроили новую трапезную, а до ремонта придела то ли руки не дошли, то ли средства. И с тех пор службы в нем не проходили.
Здесь было сумрачно и необыкновенно тихо. В воздухе все еще витал запах гари – его не перекрывал холодный сырой дух заброшенного дома. Холодный и сырой, пещерный дух, где люди не обитают, только бродят тени и морозом дышат. Я мгновенно озябла до костей. Вот ведь как бывает! Раньше северный придел был в храме единственным местом с печью. Теперь это – самое холодное место на подворье.
Отец Андрей и пономарь остановились перед алтарной преградой – узорчатой железной решеткой, которая чернела на месте того легендарного, чудесно сгоревшего иконостаса. За ней виднелся престол. Престол был накрыт пеленами – будто на нем все еще стояли предметы для совершения таинства Евхаристии.
Они не разговаривали, я не спрашивала, мы стояли в полном молчании, в такой тишине, что казалось, каждый вдох и выдох преувеличивается акустикой в три силы. Они еще помедлили. Переглянулись. Наконец, с краткой молитвой, перекрестясь, вошли через дьяконовы врата в алтарь. Не оборачиваясь, отец Андрей мне сделал знак рукой: входи. Я перекрестилась и вошла вслед за ними. Протоиерей шагнул к престолу, снял пелена, отдал пономарю. Престол был пуст – никаких священных предметов, только корзинка простых свечей, наполовину разобранная, и спички. А то, что по очертаниям выглядело как дарохранительница, оказалось чем-то вроде рычага коробки передач с крестообразной ручкой. Отец Андрей взялся за нее, переместил рычаг туда-сюда – и престол с тяжелым вздохом отъехал вбок, открыв подземный ход с деревянной винтовой лестницей.
Зажгли свечи. Всё молча и не глядя друг на друга. Пономарь снова застелил престол пеленами. И, подобрав подолы, начали спускаться в шахту по ветхим узким ступенькам – сперва отец Андрей, затем я, замыкал пономарь – он и кнопку какую-то нажал в стене, чтобы все там, снаружи, обратно задвинулось и сделалось невидимым, как вначале.
Спустились. Оказались в штреке – в темноте было ничего не разобрать, только черный зев тоннеля, который выглядел как воронка, и в отблесках свечей – грубо выдолбленную в камне стену, лужи на полу и прогнившие остатки рельсов. Мы пробирались по штреку еще минут пять. Наконец, за каким-то поворотом забрезжил свет – и вскоре мы вышли в небольшой грот, похожий на крипту. Здесь на стене висела керосиновая лампа. Фитиль горел тускло и неровно, еле-еле освещая кривые арочные своды – за пазухами сводов, в углах и нишах, лежали глубокие тени, переменчивые от дрожащего огня. В безлюдной тишине, мерно и отчетливо, стучала капля где-то, отдаваясь подвальным эхом.
– Батюшка Григорий! – вдруг зычным печным басом пропел отец Андрей. – Ваше преподобие! Ну, где ты там? Выходи. Принимай преступную отроковицу на обучение.
Тут он впервые взглянул на меня и весело, незнакомо подмигнул. Пономарь тревожно хихикнул. Это был тщедушный юноша с болезненно-румяным старушечьим лицом и грязными волосами на пробор.
– Ну, что кричать-то… – простонало в боковой нише: там, как Спас Полуночный, устроился отец Григорий в скорбной позе.
– А ты не спи! – сказал отец Андрей – Опять, небось, набрался?
Отец Григорий возмущенно пошевелился в своей темничке:
– Господи помилуй! Набрался… Кровь Христова! Причастился!
– Знаю я тебя, причастник. Уже допричащался до зеленых нимбов. Вылезай давай. Вот тебе на смену – учи, да не замай. Кагором не пои! Давай, давай, очунайся. Недосуг мне с вами тут.
Отец Григорий вытянул шею, близоруко щуря глаза:
– Что-то я не понял. Ты мне, Ваше Высокопреподобие, что обещал? Что приведешь ученика. А это что?
– Это и есть твой ученик.
– Я почему-то вижу бабу. Лопни мои глаза: баба. И ты провел ее через алтарь?! Бабу через алтарь?!
– Тот алтарь давно сгорел. И не бабу, а девицу чистую.
– Видали мы таких девиц… Чистая… Даже не монашенка! И возраст не годится. Она еще лет сорок будет нечистой из-за месячных кровей. Видано ли дело… Скажи, алтарник?
Пономарь опять хихикнул испуганно. Покосился на отца Андрея.
– Не смущай детей-то… Дело сделано, – сказал Андрей устало и вдруг, вскинув брови, шутя прикрикнул на алтарника: – А ты, бал-да, чего стоишь столбом? Ну-ка, живо предъяви отцу Григорию подорожную.
Пономарь суетливо порылся в складках стихаря, извлек медную флягу и поднес отцу Григорию.
Григорий мгновенно смягчился:
– Вот сразу б так бы и сказал, твое такое Высокопреподобие! А то ж чего ж?.. Как будто нам не внятно… Нам внятно все! И острый галльский смысл, и сумрачный германский гений! Так скзть…
Он церемонно отпил глоточек и бережно, ласково, будто котенка, спрятал флягу у себя на груди.
– Ладно, пойдем… Как тебя там, раба Божия…
– Диана, – ответила я.
– Пойдем, Диана… С вашего благословения, Вашвысокпреподобие! – сказал он отцу Андрею, грузно выбираясь из своей темнички. Вперед него звякнула и выкатилась пустая бутылка.
– Идите с Богом, – сказал отец Андрей и перекрестил воздух.
