– Что?
– Ну, там написано на стене «грот Белого спелеолога».
– А, это… Это байки местные. Старая надпись, еще до нас тут была. С прежних времен осталась, довоенных. Раньше, когда эти каменоломни уже были заброшены, но еще имели ходы наружные, здесь публика разная ошивалась, пещерные туристы. Лет пятьдесят назад. Детского Города еще не было. Была деревенька тут малая. Потом ходы завалили и на холме церковь построили. Про каменоломни все забыли.
– А вы откуда помните?
– Откуда… Все ей расскажи. Я сам из этих мест. Мне лет десять было, когда эту церковь закладывали. Я эти пещеры с детства знаю. Мы тут с пацанами лазили, еще когда был ход открыт. Потом война… А потом я уехал в Энск, учиться…
– В семинарию?
– Нет. В художественное училище. В семинарию потом уж… Вернулся – и с тех пор тут служу. Все прошло перед глазами. И старый режим, и война, и реформа… Запрет на одиночество, запрет на образа… Сперва сам расписывал этот храм – потом сам и замазывал все росписи, слезами обливаясь. Но ничего: врешь – не убьешь! Чаю воскрешения истинной церкви! С иконостасом мы их надули. Светляков обходим и все их бесовские машинки. Посмотрим, кто кого!
С этими словами воинственный иерей спотыкнулся, шмякнул ногой с размаху в какую-то лужу и выругался. Злясь на свою неловкость, он прокричал во тьму:
– Тут битва между диаволом и Богом идет! Брань великая! А то какие-то спелеологи… Тоже мне, тема! Байки из склепа.
– А я видел Белого спелеолога! – вдруг звонким детским голосом сказал пономарь.
– А чертей болотных ты не видел?
– Диакон Антоний может подтвердить! В прошлом годе, помните, Ваше Преподобие, когда мы на заднем дворе липу резали на доски для ваших образов и переносили в крипту, умаялись за целый день, не так от работы, как от страха – дело-то опасное, тайное! И в опоследний раз спустивши груз, присели в гроте – и на радостях, что дело кончено, ну и для успокоения нервов грешным делом покурили табаку…
Отец Григорий остановился, топнул ногой и гневно потряс лампой:
– Ах вы сукины вы дети! Курящий возжигает фимиам диаволу! Не про вас ли сие сказано?
– Простите Христа ради, батюшка. Один раз был грех, клянусь, больше не повторялось…
– Не клянись, пустая твоя голова! Сколько раз говорить? Не клянись вовсе! Только «да, да – нет, нет», а что сверх того – то от лукавого. Как горохом об стену… Ладно… Сказывай дальше свою сказку.
– Ну, и вот, – робко продолжал пономарь, – с непривычки развезло нас с диаконом, мы и задремали. Вдруг, – тут голос его окреп и снова зазвенел, – как будто что-то окликнуло меня во сне – я пробудился в небывалом, блаженно-восторженном состоянии души! Гляжу – а прямо предо мною стоит как будто силуэт не силуэт, а вроде как светлое облако с человечьими очертаниями. И все оно насквозь утыкано махонькими звездочками – свет от них-то и пышет! Красота неземная… Силы небесные! И будто ветром это звездное облако колышется и плывет, а с места не сходит. Обернулся я на Антония – а он тоже глаза выпучил, глядит в ту сторону! И крестится, и шепчет: свет фаворский!
– Вот балбесы, – беззлобно проворчал отец Григорий. – И почему же вы решили, что это Белый спелеолог?
– А кому ж еще быть-то? Не Черному же монаху? Тот страх наводит и в сырую погоду выходит. А в тот день стояло вёдро.
– Тьфу ты! – снова рассердился отец Григорий. – Языческое ты семя! А еще при алтаре служишь. Что с вами делать? Темный, суеверный народ.
23. Прекрасная генеральша
– Сегодня мне почему-то особенно грустно. С утра меня преследуют дурные знаки. Разбила зеркало – вот, говорю, Паша, быть беде… И хотела уже отменить визит к вам, но муж посмеялся надо мной: какая ты у меня дурочка, говорит. Трусишка. Как можно верить во всю эту чепуху. И мне стыдно стало. Взяла себя в руки, оберег надела, собралась, поехала. И представьте себе, – она распахивает огромные голубые глаза, – не доезжая и пяти саженей до клиники, у меня лопается колесо! Ужас! Это же прямой знак: возвращайся назад, все задуманное кончится неудачей. Звоню Паше: так и так, что делать? А он рассердился, будто это я виновата. Делай что хочешь, говорит. У меня тут совещание генштаба, а ты со своими бабьими суевериями. Ах, он у меня такой приземленный… Ни о чем не думает, кроме своей войны… Ну, я постояла, подумала, перекрестилась и все-таки пошла – на оберег понадеялась. Открываю дверь – и тут новый удар! Сломала ноготь! Вот, видите?
Она выставляет вперед руку тыльной стороной ладони, растопырив холеные длинные пальцы, словно выточенные из слоновой кости. Каждый из них украшен маникюром стоимостью с яйцо Фаберже. Только на указательном коготок обломан.
– У вас очень тяжелые двери. Я люблю ку-дай
[17], но это безобразие, неужели нельзя сделать удобно, чтобы стиль как бы под старину, но створы – самораздвижные, как у людей, на фотоэлементах? Придется взыскать с клиники ущерб. Ах, как это утомительно… И вы бы знали, как мне противно сутяжничество! Но поймите – не могу же я это так оставить? Да и Паша разгневается: он меня и так мямлей считает. Говорит: ты у меня такая неприспособленная, как ребенок!
Она печально улыбнулась – изогнутые уста чуть дрогнули. Идеальный «лук Амура», отметил про себя Леднев.
– Да… Так вот, о чем я. Сразу три дурных знака! Разве это может быть совпадением? А этот сломанный ноготь? Это ведь перст судьбы! Само небо мне шепчет, предупреждает: сегодня не твой день, не ложись на операцию, поберегись!
– Хм, – догадался Леднев. – Так вы хотите отменить операцию?
– А что же мне делать? – трагически заморгала она. – Вы же сами видите.
– Хорошо, – сказал Леднев, испытав облегчение: в графике внезапно образовался целый свободный час.
Но зачем-то принялся играть на ее мистических чувствах:
– А может, сломанный ноготь – это и есть… испытание?
– Что вы имеете в виду?
– Что разбитое зеркало и лопнувшая шина предупреждали вас о беде – и беда случилась: вы сломали ноготь. Вот это и есть ваше испытание. А вовсе не операция.
Глаза ее расширились:
– Я об этом не подумала, доктор! Так вы считаете, что мне нужно все-таки…
– Нет-нет, – опомнился Леднев. – Зачем же рисковать, испытывать судьбу. Я ведь могу ошибаться. Езжайте-ка вы лучше домой.
– Да… – сказала она, рассеянно разглядывая ногти. – Да. Только перезапишите меня на другой день. Когда у вас свободно?
– На следующей неделе. Вторник и пятница.
– Пятница. Вторник – роковой для меня день, всегда неудача. Вторник не надо, – глаза ее затуманились, из них вдруг покатились крупные, как бриллианты, слезы.
– Да что с вами, голубушка?
