Победа черных и красных над серыми обещает новую эру справедливости и спасение для всех бесцветных, но откуда-то я знаю: все погибнут. Это конец. И мне почему-то от этого становится легче.
«Дерюгина, не тормози», – толкает меня кто-то.
Кажется, я начинаю различать свои сны и видения, которые называю «иное» или «воспоминания о будущем». Сны я могу рассказывать другим людям, а эти видения – нет. Язык немеет, гортань замыкается. Нет, не так: звука нет даже в гортани. Видение всегда немо и как бы извне находится, как бы само наблюдает за мной – поэтому я не могу о нем ничего произнести. Наоборот, у меня возникает странное, жутковатое чувство, что это оно меня произносит. Не знаю, не могу найти слов, чтобы описать это. Знаю только одно: я не могу ничего сделать с «воспоминанием о будущем» – ни другим донести, ни себе, ни предотвратить, ни даже понять, что именно я вижу. От меня ничего не зависит. Я просто вижу. Вернее, даже не я, а кто-то другой видит будущее, в котором видит и меня…
Это похоже на сон только тем, что ты не можешь поведать о нем никому, пока сон не кончится, пока ты не проснешься. Но видение кончается, а я словно продолжаю спать – и не могу произнести о нем вслух ни слова, ни звука.
Я обнаружила это сегодня на исповеди, когда пыталась рассказать отцу Григорию свое видение про битву гор и железные тучи, показавшееся мне апокалиптическим, – и обезмолвела. Стою, как с зашитым ртом. Слышу только – Григорий уже надо мной разрешительную молитву читает:
– Отпускаю тебе грехи, чадо Диана, потому что ты глупа, как сковородка с омлетом, которая думает, будто она причина разбитых яиц.
Он убирает епитрахиль.
– А теперь за работу. На чем мы остановились?
– Вы говорили, золотить сегодня будем.
– Точно, точно, – он достает моего Стратилата. – Зашлифуй пока.
Уходит к своему столу.
Там лежит почти законченная икона «Христос Пантократор», и он, прищурясь, окидывает ее цепким взглядом. Налюбовавшись на свою работу, отец Григорий хлопает ладонями и весело потирает одну о другую.
– Так, так. Зо-ло-тить, зо-ло-тить, – напевает он и принимается выдвигать и задвигать ящики стола, глубоко засовывая в каждый свой длинный индюшачий нос. Наконец, извлекает какую-то маленькую мягкую книжицу и бережно откладывает в сторону.
– Так. Это у нас сусальное золото. А где у нас полимент… Глаза мои старые… Ага, вот у нас полимент, – достает банку. – Как раз вчера намешал. Сейчас разведем его заячьим клеем… Надо воду подогреть. Не стой столбом, разожги плиту. Спички вон там. Что ты делаешь? Вентиль на газовом баллоне открути сперва.
Когда все готово, он берет кисть и, макая в полимент, начинает закрашивать нимб Стратилата – тонкими, прозрачными мазками.
– Видишь, как надо? Обмакнула – и жди, пока стечет. Кисть должна быть почти сухой. И потом – быстро-быстро и легко-легко, как белка хвостом. Поняла? Давай, теперь ты. Легче, легче. И ловчей. Не пересушивай. Сразу – хоп. Ага, вот так. Да. Хорошо. Так и продолжай.
Он оставляет меня и садится заканчивать своего Пантократора.
Я покрыла нимб очень скоро. Дождалась, когда высохнет первый слой, и без спросу нанесла второй. А потом так же – третий. И только тогда позвала:
– Батюшка, я всё, посмотрите.
– Ну, молодец, – сегодня он в хорошем настроении. – Теперь давай золото клеить. Нет, ничего не трогай. Рано тебе еще. Смотри, как я делаю, и запоминай.
Он раскладывает на столе замшу, переносит на нее лист сусального золота, затем разрезает его скальпелем на две части. Достает из-за пазухи флягу, трясет ею в воздухе. Она тяжко, утробно взбулькивает.
– Слышишь? Другой звук! Сегодня тут не кагор, а водка. И не надо на меня так смотреть. Это не чтобы пить, это наш подпуск для золочения. Хотя… одно другому не мешает, хе-хе.
Отвинчивает пробку, поводит носом, резко выдыхает и опрокидывает флягу в рот.
Передергивается. Занюхивает рукавом.
– Ох ты, Господи помилуй… Хорошо пошла!
Затем выливает немного водки на нимб.
– Теперь смотри.
Широкой мягкой кистью он поддевает отрезанный листик золота – невесомый, трепещущий, словно крыло бабочки, – и переносит на смоченный водкой нимб.
– Видишь, как оно тотчас прилипает? А теперь – нежно-нежно разглаживаем. А где не пристало – еще подпускаем водки. И снова гладим.
Говоря это, он ласково водит кистью по золоту, как бы успокаивая его – и оно успокаивается, перестает трепетать и пузыриться, срастается с доской чисто.
– Вот и все. Вот какая красота. Теперь просушить и через три-четыре часа зубком пройтись. И будет не просто красота – а небесная красота.
Он снова отхлебывает из фляги. Встает, потягивается – рукав опадает, обнажая толстое волосатое запястье, пережатое ремешком наручных часов.
– Однако полчаса еще есть. Приберись-ка тут. А я, дай Бог, как раз закончу Спаса.
Но «подпуск» уже сделал свое дело – отец Григорий бросил кисти и сидит расслабленно, наблюдает, как я скребу веником по дощатому настилу.
– Во пылищи-то развела! – ворчит добродушно. – Баба, а рисует лучше, чем метет. Где это видано?
– Воды не осталось у нас, веник не намочить.
– Воды не осталось? Уж я Лешке задам! Долбил же дураку, неси полную канистру! Вот погоди, пусть только явится. Еще небось и опоздает.
– Это я виновата, – говорю. – Половину спустила, когда за ветром ходила.
– Тьфу ты! – плюется Григорий. – Молчи уж. А впредь знай: если хочешь помочь кому-то и никак без вранья не обойтись – ври красиво, и никогда, слышишь, никогда не говори о срамном – нельзя об этом говорить, особенно девицам. Поняла?
– Поняла.
Он снова взглянул на часы:
– Пятнадцать минут еще до Лешки. А как он любит ходить – так и все двадцать. Ладно. Вижу, девка ты хорошая, хоть и пустая. Покажу тебе, уж так и быть. Иди за мной.
Он снимает лампу со стены и ведет меня по штреку куда-то.
Приходим в низенький и узкий, могильный грот – спину не разогнуть.
Отец Григорий достает из какого-то тайничка завернутую в пелена доску и, уложив ее на каменном приступке, бережно разворачивает. Это образ Богородицы с младенцем.
– Вот. Хотела знать, ради чего мы северный придел сожгли? Вот ради нее и сожгли, ее и спасали.
– Я думала, спасали весь алтарь…
– Весь алтарь бы не прокатило. Криминалисты бы обнаружили, что он сгорел пустой, без икон… Ай! – он махнул рукой. – Да там спасать было нечего, все поделки кустарные, халтура. А это – единственная жемчужина. Знаменитая Смоленская Одигитрия. Путеводительница. Защитница земель русских. Список 17-го века с чудотворной иконы самого Луки-евангелиста! Святыня. Задержи дыхание – и смотри. Смотри.
