– Стоп. Ты говоришь про клон-банк? Клинику хакнули?
Леднев медленно кивнул:
– И фабрику. И все филиалы. Ни одного образца, ни одного документа. Пусто.
Глеб несколько секунд смотрел на него остекленевшим взглядом и вдруг взвился как ошпаренный.
– Ааа! – заорал он. – Мы все умрем!
– Перестань паясничать. Мы действительно все умрем.
Глеб поднял руки вверх – сдаюсь – и рассмеялся.
– Чой-то умрем? – сказал он беззаботно. – Не, ну ты чо, бача? Не бурси. Типа вещество пропало – и все пропало? У тебя ж есть голова, а в голове – формула. Ты ведь помнишь формулу?
Он постучал пальцем по виску.
Где-то я видел уже этот жест. И слышал эти слова.
Глеб снова включил холодное сияние. Леднев, как в кошмарном сне, всматривался в его меняющиеся черты.
– Береги голову, бача, – добавил Глеб с непривычной серьезностью.
Его тон, незнакомый и какой-то почти коварный, почти угрожающий, привел Леднева в чувство. Он снова обрел хладнокровие – так с ним бывало всегда, когда он замечал в обыденных явлениях признаки опасности и жути.
– Наоборот, – задумчиво промолвил он. – Я могу, наконец, расслабиться. Теперь мою голову будет беречь целый Тайный Комитет.
– Да ладно. Ты чо? Уберег он твою клинику?
– Что ж, – Леднев помолчал. – Почему бы для разнообразия и не умереть. Может, это и правильно? Жизнь, конечно, приятная штука, но возможно, я сделал ошибку, изобретя слишком долгую жизнь.
Глеб надулся.
– Ты, ты, ты. Всегда ты, всегда думаешь только о себе. Ты прожил молодым почти до ста лет. А как же я? Я что, должен состариться в 50 и сдохнуть в 70, как все эти лаптеногие замкадыши? Ты обо мне подумал? Да ладно, хрен со мной – о людях? О Государе?
Леднев молчал. А ведь и правда: не пора ли все это прекратить? Зачем так долго растягивать свое существование? Чтобы приблизиться к ветхозаветным стандартам? Но мы к ним не приблизимся, Бог не заговорит с нами из горящего терновника, и наше существование не наполнится высоким пафосом и библейским по масштабу смыслом. Наоборот. Вечная жизнь – это путь к деградации человечества. Мы делаем что-то, потому что нас подгоняет смерть. И чем острее человек чувствует смерть, тем полнее он живет – когда знаешь, что каждый миг твоей жизни может быть последним, тебе жаль тратить время на суету и дрему. Так совершаются сильные поступки и открытия, так человек прорастает сквозь себя в будущее. По сути, все хоть сколько-нибудь значительное создается в попытке избегнуть смерти – кто-то надеется спасти свою душу, кто-то – увековечить свое имя… Но если избегать будет нечего, человек превратится в сплошное брюхо, разум его постепенно угаснет за ненадобностью – возникнув как эволюционное приспособление для выживания, он исчезнет вместе с необходимостью выживать. И через тысячи лет человек будет представлять из себя что-нибудь вроде бессмертной амебы, вся забота которой – сучить ложноножками в фагоцитозе или замирать в цисте, пережидая плохие времена.
Но может быть, в этом и состоит высший замысел? Может быть, Лидия Аркадьевна права в том, что Бог позволил мне создать «Кощееву иглу», – и значит, на то была его воля? В конце концов, кто сказал, что человек разумный более ценен Богу, чем амеба? Мы сами так решили. На общем собрании. И выдали наше решение за мнение Бога. Наша картина мира антропоцентрична – даже та, которую мы называем теоцентричной, т. к. наш Теос антропоморфен. Что есть тогда наше представление о разуме? Мы ограничены сами собой: для человека эталонная мера разума – сам человек, и этой мерой мы измеряем все живое, видимое и мыслимое. Мы слепы за пределами себя. И может статься, что Бог создал весь этот мир для амеб, а мы – случайно разросшаяся плесень в его чашке Петри.
Впрочем, все это пустое. Рассуждать о том, на что ты не можешь повлиять, – занятие для нытиков и прожектеров. А я уже не могу повлиять на судьбу «Кощеевой иглы». Это она теперь управляет моей судьбой. Вместе с РЕВ-препаратом.
Он поднял глаза на Глеба и грустно улыбнулся.
– Да ладно! – крикнул Глеб. – Ты чо, не, ну чо ты? Ты издеваешься, да? Или совсем уехал? Ты совсем уехал, да? Хей! Деда! Вернись!
– Ты прав, Глебушка, надо думать о других… Ох, совсем забыл! – спохватился он. – У меня же для тебя угадай что есть? – Дмитрий Антонович показал ему колпак с автографом Верховцева. – Немного размазалось, но это потому что он, поверишь ли, в этот самый колпак плакал. Так даже ценнее! А? Автограф со слезами самого Верховцева!
– Кто это? – недоуменно насупился Глеб.
– Как это кто?! Верховцев! Ну! Коля Трехочковый!
Глеб замерцал, фальшиво рассмеялся и стукнул себя по лбу:
– Ах, да! Верховцев! Да-да… Конечно! Баркалла, деда. Прости, совсем я чо-то. Такая херня кругом, сам понимаешь – все из башки вышибло.
– А представь, каково мне. Эта смерть на столе… Ненавижу такие дни. Всегда чувствуешь себя виноватым.
– Да! – жадно подхватил Глеб душевную ноту. – Тыща сомов, тебя заклинило на этой смерти! А чо так? Как будто у тебя первый трупяк в практике! Ну? Брось дурное! Тех пережил, и этого переживешь. Ну, Портной, ну и что! Были випы и покруче!
Леднев откинулся в кресле и медленно, театрально огляделся:
– Кто сказал Портной?
– Ты, – резко замелькал Глеб.
Дмитрий Антонович покачал головой:
– «Ты» – все-таки слишком фамильярно. Наверное, нам стоит перейти на «вы». Товарищ майор или как вас там, не имею чести… Хотя сперва было очень похоже, да. Но украсть чужое зуз-тело – большого ума не надо, наверное… Зато как вас легко развести, а? Раз-два – и готово. Положите вашему начальнику заявление об уходе. Потому что мой правнук Глеб никак не мог знать, ниоткуда, что на столе у меня умер Портной.
– Оффай, – поднял руки мерцающий Глеб. – Признаю свой косяк. Только вот самая интересная мысль от тебя ускользнула, деда: а что если твой обожаемый правнук Глеб действительно знает об операции с Портным? И даже побольше тебя? А? Чо тогда? А, бача? Ты меня проклянешь?
Дмитрий Антонович секунду смотрит на него и затем быстро, испуганно отключает связь.
36. Рита
Вечером вдруг – тревога: кто-то попал в зону одиночества.
Оказалось – Рита.
Охрана получила сигнал Спутника от ее светляка, тотчас выехала на место локации, нашла ее где-то в парке, избитой и раздетой, и отвезла в тюремный лазарет.
Ментор имел загнанный и похоронный вид, на лице его читалось: пора готовиться к новой ссылке. Его, Морковку и других воспитателей – тех, кто был в тот праздничный день в медресе и отвечал за поведение учеников – по очереди возили на допросы. Однажды приехали и прямо с уроков забрали сразу четырех наших парней: Воропая, Цыганка, Самойлова и Карпенко. Оказалось, Рита обвинила Цыганка и двух его приятелей в избиении, а Воропая в изнасиловании.
