И пока они задумчиво, нехотя отступают, Тимур подает мне руку:
– Идем?
(Здесь должен звучать голос Ментора: «Дерюгина, прокляну!»)
Мы выходим из тесного круга огня в оглушительную синюю тьму.
Ночью все, что на земле внизу, и что в воде ниже земли, уменьшается и стаптывается, теряет свой образ и значение, остается только то, что на небе вверху – высокое звездное безмолвие, а в непогоду – исполинское клубление грозовых облаков, или бесшумный волчий бег серых теней наперегонки друг с другом вдоль луны, или сплошь от края до края провисшая грязная вата, будто идет уборка и огромная космическая метла замела наш земной шарик вместе с пылью под пружины какой-то гигантской кровати… Но сегодня ночное небо – как в первый день после уборки – промыто до черного атласного блеска, до самой далекой звезды, и кажется, что пение сверчков и лягушек в безветренной тишине восходит по лунным ниточкам в эту сверкающую бесконечность, и как-то все связано со словом «люблю».
– Эй, Тимурчик! Что за соплю ты себе на плечо подцепил? – это проходит мимо Оленька в компании подруг.
– Цепляйся на другое плечо, – весело отвечает Тимур. – Не хочешь? Ну, сама виновата! «Прощай, крошка, прощай! Живи легко, не скучай!» – напевает он.
– Прощай-прощай, – бросает она через спину. – Не забудь только проститься и с моим папой в военкомате. Он тебе на прощанье устроит теплое местечко в армии. Я бы даже сказала – горячее. По блату, ха-ха. Ты у меня там побегаешь по минным полям. Посмотрим, как ты потом будешь бегать по бабам. Без ножек.
– Я по ним ползать буду, – печально говорит Тимур.
– Мне жаль тебя! – выкрикивает Оленька, сгребает в охапку подружек, и они гордо и споро уходят вперед.
Затягивают на ходу: «Окрасился месяц багряааанцем…». И уже издали доносится надрывно: «А помнишь, изменник ковааарный, как я доверяааалась тебе?!»
– Что это она такое сказала про военкомат? – спрашиваю.
– А! – машет он рукой и крепче прижимает меня к себе.
В затоке реки звуки меняются, густеют и оседают к земле, лягушки стонут «люблю» на своем земноводном языке – пузырчатыми трелями, воркованием, шлепками. Но как только мы приближаемся, давя подошвами насекомых и ломая коленчатые побеги трав, они замолкают.
– Вода зубы режет, – говорит Тимур, побултыхав у берега рукой.
– Чо, нельзя купаться? – спрашивает какой-то задохлик, сухожилый и тощий, как петрушкин корень. Маленькими ручками он прижимает к себе пышную, горячую девку.
– Тебе, Витек, может, и нельзя. А мне можно.
– А нам и не нужно. Да, Зинушка? – щиплет ее за бок.
Зинушка нежно взвизгивает, вырывается, убегает – легко, как облако, Витек за ней скачет зайцем, настигает в прыжке, они падают и закатываются куда-то под иву.
– Ну, Витек, – смеется Тимур. – Ну, ерпыль ползучий… Не смотри на них, – он проводит по моему лицу мокрыми пальцами – от виска до шеи – запускает руку под узел платка.
Я развязываю платок. Он сбрасывает ботинки, выворачивается из рубашки, сдирая ее через голову наизнанку – дрожа и дыша так часто, что все его мышцы собираются узлами и наливаются потом. Его тело светится в темноте. Лягушки снова начинают петь.
– Иди сюда, – он отступает в воду. Черный силуэт, будто вырезанный на светлом листе реки.
Я разуваюсь – трава обжигает ступни холодом, живая…
– Иди ко мне, – зовет Тимур.
Подвязываю выше колен юбку, избегая смотреть на свои худые ноги. Вода у берега – теплая, теплее земли и воздуха, нежная и сонная, как смерть, устланная по дну илистым песком, таким мягким, что если бы не ракушки, врезающиеся в подошвы острыми краями, то исчезло бы последнее чувство опоры.
– Дай руку.
Я хватаюсь одной рукой за него, другой зачерпываю воду и обмываю лицо.
– Все?
– Еще немного осталось… На губах, вот здесь… – целует меня в уголок рта. – И здесь… – прижимает к себе.
Тело у него гладкое и твердое, как полированное дерево.
– Ты такой… твердый…
– Это потому что я мужчина. Ты никогда не обнимала мужчин?
Я качаю головой, прячу лицо у него на груди.
– Я вернусь и женюсь на тебе.
«Нет», – думаю я, потому что знаю: этому не бывать, муж мой будет калекой, без ног, без глаз, без лица.
– Что молчишь? Не веришь? Хочешь, прямо сейчас женюсь?
Он подхватывает меня и несет на берег.
– Эй, человецы! Витек, где вы там?
Под ивой, свисающей длинными свечами в реку, пошевелилось что-то.
– Здесь, а что такое?
– Будете свидетелями. Вылезайте.
– Да ну… Нам и здесь хорошо. Правда, Зин?
– Ну и черт с вами, так обойдемся.
Берет мою руку и обматывает безымянный палец травинкой.
– Теперь ты. Ну, давай, да, вот так. Теперь завяжи, просто завяжи. Вот, – говорит. – Теперь мы травой обручены. Знаешь, что это значит? В Травный день это крепче золота… Ты что, дрожишь?
– Н-н-нет.
Смеется.
– Вот же врунья! Дай тебя согрею. Ну… Чего ты, чего ты… Не бойся.
Он надвигается сверху. Расстегивает, целует, целует. Мокрая трава. Звезды, звезды, так много звезд. Разве бывает так много звезд? Какой он колючий – бритая голова, лицо, все как наждак – «это потому что я мужчина» – я раньше не замечала, он меня раньше не так целовал, раньше было как будто по воздуху, а теперь он трется, трется, трется – кожа горит от его поцелуев, все болит – губы, подбородок, шея, грудь… Он так долго терзает мои соски, что они сейчас треснут. Его рука пробирается под юбку.
– Раздвинь… Не бойся, я ничего не сделаю… Вот так, да. Да…
Лягушки стонут. Его твердые пальцы мнут и растирают меня там…
Он берет мою руку, тянет книзу:
– Возьми его…
– Нет-нет-нет…
Он закрывает мне рот поцелуем, с силой прикладывает мою руку…
Едва я дотрагиваюсь – он весь вздыбливается, выгибает спину и с мучительным рыком извергается – тяжелые сгустки расплюхиваются мне на живот, на юбку. Откуда-то из памяти, из похабных анекдотов, выпрыгивает гнусное словцо «малафья», оно пачкает и пугает – кажется, что теперь я такая же грязная, как те анекдоты. И юбка… Как я пойду в такой юбке?
Я рву траву клочьями, с корневищем, земля рассыпается в руках, пытаюсь оттереть.
– Оставь. Переверни наизнанку. И никто не сглазит. Дай помогу.
На обратном пути он свистит и что-то напевает. Он всегда свистит и что-то напевает, он помнит все на свете глупые песенки.
– Ну что, показал ты ей своего змей-горыныча? – спрашивает Витек.
