Все находят идею разумной. Нас тащат через крапиву к красному столбу гидранта… Когда же все это кончится…
– Так, – говорит Юрочка. – Все готово? Давайте уже закончим это.
– Давай, давай! – кричат из толпы. – А то на обед опоздаем!
Он обводит всех задумчиво-любопытным взглядом.
– Ну, что ж. Пусть тот, кто без греха, первый бросит в них камень.
Все приходят в замешательство. «Что он сказал?» – «Уши прочисти, что. Пусть бросит, сказал». – «Камень! А у меня вон, кирпич!» – «Сам ты кирпич, мудило». – «Так надо ж камень». – «Вот же тупое существо, лютик ты ползучий. Это ж фигурально! Метафора! А так-то бросай чо хошь». – «Значит, можно кирпич?» – «Да хоть гайку от болта. Бросай и не выпендривайся» – «Сам бросай, умник». – «Я с грехом, а первый надо чтоб без греха». – «А кто без греха?». «Левицкая! Левицкая у нас без греха!». – «Точно. Ирка-святоша. Пусть она бросит первая». – «Левицкая, бросай!».
Левицкую выталкивают вперед. Ира стоит, опустив глаза, переминается.
– Вы ошибаетесь. Я очень грешна, – лепечет она. – У меня помарки в дневнике. Я постель вчера невовремя убрала…
– Знаем-знаем, кончай тупить, это не считается! Не ломайся! Ты всех задерживаешь! Люди ждут! Вечно ты всех маринуешь! Давай уже! А то выдумала, помарки!..
Ира послушно вздыхает. Заносит над головой камень и, поведя слабой рукой, бросает неловко. Камень пролетает мимо и с тихим шурхом падает где-то в кустах.
– Мазила! – выступает вперед Гольцева. – Учись, как надо.
Она сосредоточенно прицеливается, переходит с одного места на другое, да когда же это кончится, снова прицеливается – видно, не может решить в кого – в меня или в Риту. Выбирает. Выбрала. Все, конец, слава богу. Последнее, что я вижу, – камень, который, очень медленно и красиво вращаясь в воздухе, летит мне в лицо. Удар – и звезды. Сверкающие россыпи звезд.
45. Четыре всадника
– Дмитрий Антоныч, связь прервалась, я не договорил. Алло, алло!
– Да, мой друг, я вас слушаю.
Он стоял у окна. Краска на подоконнике и рамах была растресканной и местами облупилась, обнажив трухлявое дерево. В зазоре между оконными рамами лежала черная пыль и невесомые, высохшие мухи в паутине. Сквозь давно не мытое, покрытое белесыми плевочками стекло он смотрел на двор, удивительно похожий на двор его советского детства. Разбитый асфальт, расчерченный мелом на классики; голубой запорожец на кирпичах; детская площадка с песочницей, качелями-весами и железной горкой, под которой зияла вечная лужица в ямке. Лысый газон, протоптанный стихийно в разных направлениях. Тротуар, как всегда в сентябре, засыпан ярко-алыми ягодами шиповника. Все именно так, как он помнил. Только вот… Ни одной раздавленной ягоды на земле. Ни души во дворе. Ни звука.
Сейчас он слышал лишь чихание водопроводного крана, который, по совету Дурмана, оставил открытым, чтобы стекла ржавчина. И голос Рыбкина.
– Я выяснил кое-что любопытное, – возбужденно говорил Рыбкин. – О судьбе этого юноши, Тимура Верясова. Помните, мы говорили? Так вот. В мае его призвали в армию, он попал в воинскую часть Смоленского гарнизона и после трех месяцев учебки был направлен в район активных боевых действий. В первом же бою тяжело ранен – а теперь внимание: травматическая ампутация обеих ног и многочисленные осколочные ранения, в результате которых были частично утрачены кости и ткани лица и полностью – органы зрения. Сейчас он находится в госпитале… – Рыбкин сделал драматическую паузу. – Профессор! Вы понимаете, что это значит?
– Ну, говорите уже, не тяните.
– Точка универсума! Вы создали препарат абсолютной памяти! Наш РЕВ не просто работает – а работает на том уровне, куда не поднималась еще ни медицина, ни вообще человеческое сознание! Вы гений, вы открыли дверь памяти не только в прошлое – но и в будущее!
– Иван Семеныч, дорогой. Ради бога, успокойтесь наконец и объясните: откуда такой смелый вывод?
– Ну, как же? Все сходится! Все – до деталей! Все как она и увидела под нашим препаратом: муж – калека-солдат, без ног, без лица… И заметьте – это не складка ретроспективной памяти, девочка ниоткуда не могла об этом знать и помнить.
– Погодите, – Леднев замахал руками. – Какой муж? Нет пока никакого мужа! И вероятность замужества для нее ничтожно мала. Ее ведь подозревают в поджоге храма? РЕВ подтверждает, что она виновна. Значит, ее должны казнить. Видите, какой парадокс? Если препарат РЕВ работает именно так, как вы говорите, – ее должны одновременно и казнить, и выдать замуж. Это нелепо, – Леднев рассмеялся. – Теоретически, конечно, можно допустить, что в результате какого-то невероятного стечения обстоятельств она окажется на свободе, встретит там своего искалеченного возлюбленного… которого она, кстати, не узнаёт в своих воспоминаниях о будущем, вы заметили? Постылый муж-калека и Тимур – два разных человека для нее… – Он на секунду задумался, усмехнулся. – Интересный момент, не находите? Сам этот сбой показывает, что даже если память о будущем и существует, она такая же дырявая и проштопанная ловами, как память о прошлом.
Рыбкин молчал.
– А во-вторых? – наконец произнес он потухшим голосом.
– Что во-вторых?
– Ну, вы сказали «во-первых»…
– Ах, да. Во-вторых – она, возможно, и видит что-то там впереди. Но кто сказал, что она видит это благодаря нашему препарату, а не… допустим, сама по себе?
– Думаете, она ведьма? Но это… ненаучно, – неуверенно возразил Рыбкин.
– Ненаучно, мой друг, ваше пылкое желание натянуть факты на этот ваш… – он покрутил пальцами в воздухе, – универсум. Вы поддались мечте – и пытаетесь верифицировать свою идею фикс подбором фактов, ее подтверждающих. А следует поступать ровно наоборот – вспомните критерий Поппера. Давайте-ка попробуем вообразить мысленный эксперимент, который мог бы опрове…
Он замер на полуслове, внезапно осененный.
– Алло! Алло! – взволновался Рыбкин.
– Да-да… Я вам перезвоню, – пробормотал рассеянно Леднев и отключил связь.
Он все еще стоял у окна – и сквозь мутные стекла видел огненные ягоды шиповника на тротуаре. Откуда-то нарастал, словно пробиваясь из реальности в сон, напористый гул воды. Кран! Он так и не закрыл кран. Леднев бросился на кухню. Кран бил прозрачной ровной струей, поднимая облако сверкающих брызг. Он схватил стакан, подставил под струю и, набрав до краев, жадно клацая кадыком, с наслаждением напился.
– Можно жить, – повторил он слова Дурмана и вдруг остро, как в катастрофе, почувствовал себя живым.
Странно: всего лишь несколько часов назад, сегодня утром, он перебирал дорогие костюмы и туфли… Леднев прощально погладил себя по рукаву – ткань ласкалась к пальцам. А все-таки хорошо, что взял викунью. И эти туфли. Он полюбовался на элегантную, безупречной формы колодку, на мягкую кожу, которая облегала ступню как родная… Да, пусть это и глупо. А что ни говори, в красивых туфлях и помирать веселей.
