Стихотворение «Лестница» («Протоптал дорогу к Богу…») – из «Улетающего Монахова» – Битов дочитал с трудом, еле сдержав рыдание. Ко времени нашей записи он уже побывал на первых ступеньках этой лестницы, едва не погиб… Мы записали и маленькие больничные стихи, и поминание Георгию Владимову, и памяти брата…
Когда он читал стихотворение «Пасха», начали тихонько звонить настенные часы. Такие у него были часы, звонили, когда хотели.
В какой-то момент вспомнили о Хвостенко, которого мы с Антоном записали за два месяца до неожиданной кончины поэта (без гитары, чистое чтение)…
Вспомнили, как они с Битовым недавно встречались в Доме ученых. А.Г. тут же рассказал, что Алешин отец, стихи которого Хвост тоже пел, был в школе битовским учителем английского. «…Почему он, Алешка, всю жизнь кажется мне маленьким? Потому что я был его на три года старше. Теперь уже я был. Неправильное время получается… Это здорово, что вы его записали, но смотрите только не будьте похоронщиками. Страшная часть вашей профессии…»
Мы выключили наши аппараты. Было заметно, что он устал. Я скрепя сердце напомнил ему о стихотворении, которое он сочинил именно сегодня. Андрей Георгиевич взял лист бумаги и довольно долго записывал текст крупными буквами.
По ходу, кажется, правил. «Включайте».
– И вот стишок, который я совершенно случайно, ни с того ни с сего – к вашему приходу написал, ровно когда вы входили. Значит, 19 декабря этого, 2004, года, на Краснопрудной улице:
Стихи заведомо плохие
Ты не боялся записать.
И вот приходят дни другие,
Их начинают узнавать.
И невостребованность тайны
Озимо всходит, как зевок,
Не шевели покров случайно
И не разглядывай намек.
Через полгода, в июне 2005-го, стихотворная подборка Андрея Битова под названием «Год Козы» вышла в «Новом мире». Стихотворение стало другим.
(Перед аудиозаписью)
Стихи, заведомо плохие,
Ты не боялся записать,
Ко мне приходят дни другие,
Их «Не дано предугадать».
Предлог, казалось бы случайный,
Вдруг превращается в урок.
Не шевели покрова тайны
И не разгадывай намек.
19. XII.2004, Краснопрудная
На вечерах, посвященных литературной звукоархивистике, я в подобных случаях говорю, что существуют не только «бумажные», но и «звучащие» черновики. Но в случае с Битовым мне хочется думать, что это два отдельных стихотворения.
Были и другие истории, другие встречи.
Однажды, летом 2007-го, оказавшись на кладбище в Комарове, под Питером, в один из ахматовских «деньрожденных» дней, – он повел показать могилу своего друга и отчасти литературного учителя Виктора Голявкина.
На мраморной плите я увидел невероятную надпись: «Мой добрый папа».
«Ты читал эту вещь? – спросил меня Битов. Я кивнул. – …Вот что надо печатать в наших журналах. Просто брать и печатать, снова и снова».
А в тот день, когда мы с Антоном Королевым его записали, он подарил нам по книжке своих стихов под названием «Дерево. 1971–1977». Это питерское издание было отпечатано тиражом в 99 экземпляров. На моем надпись: «…в день звукописи».
А. Битов у могилы В. Голявкина
По-моему, «день звукописи» продолжается и посейчас, ведь смерти – нет.
И голос у Андрея Георгиевича – все такой же. Абсолютно живой.
Одинокий Битов
– Андрей Георгиевич! Барин! Как же быть?
Совершенно не к кому обратиться…
Битов – это слово. Стать словом – для писателя высшее достижение. Понять, как это делается, как возникает в массовом сознании эта вакансия – сложно, да и нет необходимости разжевывать – и так ясно, кто слово, а кто нет. Есть фамилии, есть клички, есть условные обозначения, но СЛОВО – только оно, пардон за каламбур, пароль. Наше детство (а наш советский период жизни в некотором смысле тоже сродни детству) еще до прочтения книг было наполнено такими фамилиями-словами разного калибра. Фамилии писателей, чьи книги требовалось читать, играли роль названий планет, вокруг которых мы вращались. Можно даже представить себе такую детско-юношескую игру – определять, кто слово, а кто нет. Попробуйте поиграть. Очень увлекательно. Пушкин, Гоголь, Чехов, Блок, Мандельштам, Пастернак, Есенин, Маяковский… Даже неразбериха с Толстыми не помешала Толстому-слову – если говорят просто Толстой, а не Алексей Константинович или, не дай бог, Алексей – всем ясно, что речь идет о Льве Толстом. (Есть случаи, когда вместо фамилии стреляет даже имя – Юз, Резо…) И то ли судьба раздает им такие ударные имена, то ли шлейф смутных о них слухов и представлений, то ли незабываемый эффект прочитанной книги, то ли все вместе. Недаром раньше, давно, многие брали псевдоним – чувствовали, что Горенко или Голиков могут разве что в местную газету заметки писать, а не очаровывать или пугать одной только фамилией. Не только у Островского и прочих гиперреалистов персонажи носят говорящие фамилии. Фамилии значительных писателей рождают новые вспышки смысла. Есть замечательные писатели, которые все же так не бьют своим именем наповал. Гончаров, например. Ах, Битов! С тобой бы поиграть в эту игру! Уверена, ты бы увлекся.
И вдруг, притомившись писать, заглядываю наугад в книжечку «Текст как текст» – страница 9.
Родина Руставели
Не стану утверждать, что я повторял знакомые мне с детства строки. Есть особая убедительность в имени поэта, и не читанного тобою. Ухо слышит звук, соответствующий чьему-то имени, сто раз, и в нем не будет имени. Но стоит раз произнести его человеку, знающему, что оно значит, знающему на высоте собственной любви, как вы и услышите и поверите. Слово «Руставели» слетает с уст грузина именно таким убедительным образом. Вы уже не сомневаетесь. Вам необязательно проверять.
Ах, Битов! Обо всем уже подумал!
В чем подвиг? Быть умным, быть очень умным, думать о смысле жизни постоянно как об актуальной проблеме, обращать внимание на все, что попадает в поле зрения, быть, в конце концов, талантливым – это нормально. Не так уж часто, но нормально. А вот суметь заставить себя и суметь все это варево изумительно написать и долго публично плодоносить – вот это уже другое дело. Это уже жертвоприношение. Конечно, все тщеславны, все любят лесть, но разница в том, что это было – служение или умысел. Как ни хитер он был, а все же его хитрость напоминала скорее фантазии Дон Кихота, помятого нашей действительностью. Он мечтал о торжестве смысла, искал, боялся и искал. Замечательно о нем сказал о. Владимир Вигилянский, увы, на отпевании – про его жизнь под Богом, под страхом Божьим.
