Наш стационар был удален от ближайшего поселка на двенадцать километров, в просторечии его так и называли – «Двенадцатый». Мы жили маленьким сплоченным коллективом всего из четырех человек. Большая часть сотрудников станции жили и работали в главном здании – в поселке Рыбачий, но они иногда появлялись и на стационаре.
Битов приезжал именно к нам, на Двенадцатый, причем регулярно, на долгие сроки в летние сезоны многих лет… По крайней мере до начала 1980-х годов.
Впоследствии он также иногда появлялся на Куршской косе, но уже кратковременно. Поселялся Андрей в разных местах нашего «пункта». Иногда на чердаке, иногда, во время моего отпуска, в моем так называемом «панском» домике (Пан тогда было моим прозвищем). Жили мы практически бок о бок, столовая была общая. Там проходили вечерние чайные, а иногда и не только чайные, посиделки, обсуждения суеты нашего маленького мирка. Но и мира окружающего – с новостями, услышанными из всяких радиоголосов, и при этом – анекдоты и дружеское подшучивание, перемежаемое вдруг выросшей в разговоре очередной научной проблемой… Такова была обычная картина того времени.
Занимая разные помещения в наших домиках лачужного типа, Андрей Битов творил там ставшие современной классикой романы, включая «Пушкинский дом», и часто осчастливливал нас возможностью читать их в рукописи. Помню, что в беседах с ним я не раз говорил ему о том, что на меня произвели огромное впечатление его ранние рассказы, такие как «Пенелопа», «Сад», «Дверь», а вот текущая его проза кажется очень усложненной и трудной для восприятия обычного человека. Однако беседовать с Битовым было нелегко, поскольку его философски-образная манера мыслить, подчас парадоксально, иногда с трудом понималась в обычном разговоре.
Говорил мне Андрей и о том, что обычная человеческая жизнь протекает внешне спокойно, как бы «без эксцессов». Стоит ли ставить героев в искусственно создаваемые автором внешние критические ситуации? Он считал – нет, не стоит. Он в жизни, в поведении птиц, погоды, в психологии людей – самых простых, ежедневных – умел видеть тайную суть. Да, это было неожиданно…
Наиболее часто Андрей беседовал с Виктором Дольником, нашим ровесником, но уже тогда директором нашей биостанции (Битов и я родились с разницей в месяц в самый жестокий энкавэдэшный 1937 год, а Дольник – годом позднее). Эти беседы, проходившие часто во время неспешных продолжительных прогулок по морскому берегу, касались проблем биологической эволюции и этологии.
Андрей позже признался, что беседы с Дольником произвели на него неизгладимое впечатление – открыли ему глаза на природу и на человеческое общество с совершенно новой стороны.
Несмотря на то что мы просили Андрея не писать о нас и нашей жизни (мы были просто по горло сыты, напичканы статьями о нас и наших птичках от многочисленных проезжавших мимо журналистов), он, слава богу, все же не утерпел и написал повесть «Птицы, или Новые сведения о человеке». Она была вначале предложена журналу «Аврора», но из-за вмешательства тогдашнего вездесущего партийного ока в лице ленинградского обкома КПСС печать затормозили. Интересно, что же они там крамольного нашли?.. И «Птицы» чудом, как писал потом Битов, были опубликованы в книге «Дни человека» в 1976 году, с посвящением «В. Р. Дольнику». В этой повести Виктор Дольник фигурирует под именем «доктор Д.».
Этим дело не кончилось. Беседы с Андреем побудили Виктора Дольника написать популярную книгу «Непослушное дитя биосферы (беседы о поведении человека в компании птиц, зверей и детей)», выдержавшую семь изданий! Книга завоевала популярность и любовь самого широкого круга читателей.
Во введении этой книги написано:
«Андрею Битову. В память о тех ветреных и ясных днях на безлюдном берегу моря, в течение которых два перипатетика – Стилист и Этолог – разрисовывали схемами песок, а ветер и волны – Редактор и Цензор – тут же поспешно и равнодушно разрушали написанное. Как же поведать людям об этологии и экологии человека как биологического вида? “Ты подымай, не то я подыму”, – повторял ты слова Ахиллеса. Ты поднял в своих “Птицах”, а теперь я подымаю в “Непослушном дитя”».
Обессмертив наш полевой стационар, Андрей увековечил и мой «панский» домик, где прожил несколько сезонов. Вернувшись однажды из отпуска, я нашел на столе записку:
«Дорогой Пан! Спасибо за приют (в который раз!). Я здесь наконец дописал “Лес”, стихи из которого ты знаешь. Привет от Оли.
22.8. Андрей.
P. S. Не подмели из предрассудков. Ты знаешь на своем опыте, что у меня в данном случае могут быть основания: мы – на машине».
Утро писателя. Куршская коса
Действительно, я хорошо помнил на опыте его опасения. Опыт этот мы приобрели в августе 1969 года, когда вчетвером, Андрей с Ольгой и я с женой Еленой, пустились в дальний путь с Двенадцатого в Ленинград через всю Прибалтику. Водительский стаж у Битова был уже немаленький, и продвигались мы довольно резво, пока не проехали Шауляй. Моросил мельчайший дождик, и видимость оставляла желать лучшего. В один из моментов Андрей пошел на обгон, и неожиданно перед нами возник стремительно несущийся на нас грузовик. В эту секунду Битов принял, как потом оказалось, единственно правильное решение – он резко кинул машину влево, и мы стали сваливаться под откос. Эти секунды отпечатались в моем мозгу, как в замедленной съемке, и запомнились навсегда. После броска наша машина полностью перевернулась и, вновь встав на колеса, уперлась бампером в небольшое деревце. Андрей, каким-то особенно медленным движением убирая со своего лица осколки ветрового стекла, произнес, не оборачиваясь: «Живы? Все живы?». И хотя немедленного ответа не последовало, мы ощутили постепенно возвращающуюся радость жизни – все мы были не только живы, но и без видимых ранений.
В те годы, как и всегда, я писал стихи и, не удержавшись, показал кое-что Андрею. Разумеется, получил значительный заряд критики, но, к счастью, конструктивной. Сам Андрей Битов писал прекрасные стихи, где в его особенной философской манере отражалась его жизнь, в том числе и протекавшая на Куршской косе. В те годы Андрей очень чутко воспринимал суждения простых читателей о своем творчестве. Я признался ему в том, что его стихи нравятся мне даже больше, чем его ранняя замечательная проза. Как ответ на это, в дарственной надписи на книге «Образ жизни», вышедшей в 1972 году, Битов написал мне: «В оправдание этой прозы скажу, что образ жизни автора ей все-таки соответствует, а поэзия – все-таки нет». Тем не менее после этого Андрей стал дарить мне не только свои книги, но и рукописи своих стихов с дарственными надписями. Одно из них – нижеследующее.
Воспоминание о Рыбачьем
15 августа 1980
Дорогому Пану – не знаю как – поэзия или проза, но зато Коса, птицы и дружба остаются.
И вот отлив… Среди мочалок тины
Выклевываю зерна янтаря.
Вдыхаю тлена запах непротивный
И время провожу свое не зря.
Бежав от суеты, системы и обид
В сень мне любезную, прекрасного пейзажа
В упор не вижу… Мне по силам вид –
Бутылки, поплавка, ракушки, пробки, скажем.
Мир за моей спиной, и мир вокруг меня,
И я в нем заключен, как следствие в причине,
Как выброшенный морем Бытия
Тот янтарек. Как муха в паутине.
Последнее вниманье истребя
На гребешке волны, на донышке отлива,
Что мне найти еще внутри себя?..
Остановись! Взгляни на гладь залива!
Там солнце и лазурь! Там парус и крыло!
Там не куриный – Бог! Там все, чем мы не нищи…
Здесь лодочный скелет, обглодано весло,
Оборванная снасть, бочоночные днища…
Здесь сон обуглился, как яви бахрома.
Ночной горшок слепит на солнцепеке,
Он бел, как кость, и чист, как смерть сама –
В нем ничего ночного и в намеке!
То свет иных богатств, наследственный настой
Из Стивенсона или Робинзона…
И я нашел горшок. Он полон пустотой.
И я забыл, что это погранзона.
«Стой! Кто идет?» И ты замрешь, как штык,
Как лист перед травой, стыдясь своей добычи.
Ты нарушать законы не привык
В одних трусах, средь знаков и отличий.
Они тебя простят, они тебя поймут,
Они отпустят, лишь прогонят с пляжа…
Лишь посмеются… Даже не пугнут,
А ты придешь домой, и ты на койку ляжешь.
И будешь думать ты о том же, все о том,
Что есть и есть они, повсюду, где нас нету.
Что жизнь свою на берегу пустом
Нельзя воспринимать за чистую монету…
Впоследствии и я стал дарить Битову свои книжки, в том числе и мемуарные, и стихотворные, а получал взамен его книги с дарственными надписями. На мой взгляд, эти надписи могут много сказать о характере Андрея. Приведу здесь самые интересные.
