Не «Метрополь», а выход годом раньше (с помощью Василия Аксенова) романа «Пушкинский дом» в американском издательстве «Ардис» наконец-то дал Битову ощущение своего подлинного места на карте литературы. Про «Метрополь» он вспоминать не любил, ему, в сущности, не нужен был такой общественно-литературный перфоманс. За Битовым стояли Пушкин, Петербург, изысканный стиль прозы, отточенный после внимательного чтения Набокова и чурающийся нажима, эпатажа, картинного протеста. С Аксеновым Андрей повязался за компанию, по дружбе, из Союза писателей не вышел, постепенно становясь мэтром отечественной словесности и будущим многолетним президентом Русского ПЕН-центра. Конечно, помогли политические перемены, но не только они решали дело.
При любых обстоятельствах (если они не грозят полной гибелью всерьез) оставаться прежде всего писателем, мастером, для этого в России требуется немалая отвага и немалое достоинство. Битову претило и диссидентство, и позиция жертвы произвола. Он был слишком умен, чтобы быть однозначным. Не случайно он часто располагался в своих сочинениях между автором и героем.
Раньше многих Битов понял, что Россия и ее культура нуждаются не в плоско понятом демократизме, а скорее в аристократизме. Он жил не только в пейзаже, но и в истории. Его пушкинский дом – это вырубленный и невосстановимый вишневый сад русской классической литературы, ее уроков и смыслов. Тоска и глубокий пессимизм автора порой принимают здесь причудливые и гротескные очертания; поэзия и абсурд гуляют рука об руку; филологические штудии прелестны, но словно бы навеяны Мефистофелем, а не Лотманом с Бахтиным.
Между тем Бродский волновал, задевал, беспокоил. Андрей редко касался этого сюжета, то описывая краткое общение с нобелиатом в Нью-Йорке среди писателей-соотечественников, то собирая, как крошки со стола, отдельные нейтральные реплики Бродского в свой адрес. Бродский был далеко, как ленинградская юность, и Битовым не интересовался. Зато у Битова постоянно звучит тайный ревнивый мотив: есть, есть русская литература и здесь, а не только в эмиграции! И почти нескрываемая гордая обида от неполного признания этого факта в среде бывших коллег, сменивших Невский проспект на Бродвей. Когда у Битова побеждает непосредственность, его сразу хочется защитить.
В Штатах оказался и Юз Алешковский, неповторимый тип русского писателя, создавший целую языковую культуру, впитавшую обсценную лексику советской обочинной жизни. Это был закадычный друг Андрея и одновременно друг Иосифа Бродского, связующее, но не связывающее звено. Другой близкий друг – Резо Габриадзе, художник и драматург, создатель мира дивных марионеток, нацеленного на торжество простых и ясных человеческих отношений. Юз и Резо хранили в себе то, что так любил Андрей, но что ему не всегда было доступно.
Он стремился мыслить и страдать (опять Пушкин!) не столько от несовершенства мира, сколько от собственного, как ему казалось, несовершенства. Он примеривал свою судьбу к Высоцкому и обезоруживал беззащитностью рифмованных признаний:
…Горстка образного праха
Эти смерти… Знали б вы!
Как не умер я от страха…
Как не умер от любви!
В жизни, как звезда успеха,
Светит нам частица «не»:
Я не умер, не уехал
И не продался вполне.
Глубже истины не выдашь
И не превзойдешь умы:
«Раньше сядешь – раньше выйдешь»,
«От тюрьмы да от сумы…»
Дом казенный – свет в окошке –
Нас в обиду нам не даст.
Недомучит понарошке,
Через век переиздаст.
Я не умер, я не умер,
Я не умер… вот мотив!
Неужели это в сумме
Означает, что я жив?..
[19]Все мы так или иначе писали и пишем стихи, но Битов настолько свободен и безразличен к мнению и толпы и знатоков, что опубликовал их. И правильно сделал! В сборнике «В четверг после дождя» (1997) он неожиданно приблизился к читателю, обнажив некоторые заповедные зоны своей души. Условный стих с пушкинскими реминисценциями и здесь позволил Битову ускользнуть от исповеди, но почвы и судьбы стало все же больше, чем искусства.
«Неизбежность ненаписанного» пришла к читателю примерно в то же время (1998). Это блестящий, порой лихорадочный коллаж из старых дневниковых записей и отрывков из опубликованных сочинений, касающихся главным образом личности автора и его настроений. Смелая книга, лишенная каких-либо устойчивых жанровых примет. Никакой это не постмодернизм, господа, это просто зрелый Битов с непобедимым молодым эгоцентризмом! Посреди чуда жизни думающий о Смерти и Боге как о ее главных Смыслах.
Свои поздние книги он подписывал мне, слегка дразнясь: «министру», «послу» и прочее. Прилетал в Париж, мы ходили вместе на «Страсти по Иоанну» Губайдулиной. Автор была рядом, дирижировал Гергиев… Андрей казался спокойным, умиротворенным, пил меньше обычного. Похоже, болезнь, которая давно его мучила, временно отступила.
Когда он ушел, я почувствовал сиротство, оставленность. Личной близости никогда не было, близка была его проза… «Улетающий Монахов» протягивал трепещущую руку «Пенелопе», и они взмывали над стрелкой Васильевского острова, над Пушкинским домом, заглядывая в распахнутые окна.
Левы Одоевцева не было. Он ушел вместе с автором.
Геопоэт, или По дороге на Лхасу
«Вообще же, письмо есть освобождение…
Путешествие, пересечение пространства, есть познание и тоже освобождение…»
Андрей Битов, 2006
Вот, остановилась жизнь человека, целиком погрузился он в янтарь прошлого, кажется неподвижным. И кажется, что можно уже измерить масштаб. Подходишь с линейкой, с лекалами. Андрей Георгиевич Битов, человек экстраординарной субъектности, на самом деле уже очень давно – объект, объект исследования. Однако в сторону, культурология, прочь, лингвистика. Битов – бездонный материал для авторской антропологии.
А. Битов на конференции по геопоэтике
Антропологический статус Андрея Битова, это было ясно уже давно, – геопоэт. В его лице явлен нам образ писателя-и-путешественника. Не путешествующий писатель (таких большинство), не пишущий путешественник (тоже много), а живое воплощение теории путешествий.
