– Это традиция, – объяснил он. – В стране фэйри заключение дружбы сопровождается рукопожатием.
Кристина положила свою руку поверх его. Он сомкнул пальцы – они был грубыми, мозолистыми, но при этом гибкими и сильными. И не холодными, как она себе представляла, а теплыми. Она попыталась сдержать дрожь, которая пробежала по ее телу, и поняла, что очень давно не держала никого за руку.
– Кристина, – сказал он, и ее имя прозвучало в его устах, как музыка.
Никто из них не заметил движения по другую сторону окна, не увидел бледного лица и не услышал треска, с которым желудь раскололся в тонких пальцах.
Большой зал внутри пещеры ничуть не изменился с предыдущего визита Эммы. Те же бронзовые стены, тот же начертанный мелом круг на полу. Те же огромные стеклянные двери и та же непроглядная темнота за ними.
Эмма вступила в круг, и по ее коже словно пробежал разряд тока. Так действовали чары. Когда она стояла внутри круга, зал выглядел иначе: стены казались выцветшими и изогнутыми, как на старой фотокарточке. Двери-иллюминаторы были так же темны.
В самом кругу ничего не было, но чувствовался странный запах – смесь серы и горелого сахара. Поморщившись, Эмма вышла из круга и подошла к левой двери.
Вблизи она уже не казалась темной. По другую сторону был свет. Дверь подсвечивалась изнутри, как музейная витрина. Эмма подошла еще ближе и прислонилась к стеклу.
За ним была небольшая квадратная комнатка, похожая на кладовую.
В ней стоял большой медный канделябр, но свечей в нем не было. Он мог бы стать неплохим оружием, подумала Эмма, обратив внимание на длинные пики, которыми полагалось прокалывать мягкий свечной воск. Еще в комнатке лежала стопка вещей, напомнивших Эмме церемониальное одеяние: темно-красная бархатная мантия, длинные серьги с рубинами, золотистые сандалии тонкой выделки.
Неужели некромантом была женщина?
Эмма быстро подошла ко второй двери. Прижав нос к стеклу, она увидела по другую сторону какую-то воду. Она колыхалась, в ее толще плавали черные тени. Одна из них наткнулась на стекло, и Эмма отпрыгнула, но тут же поняла, что это просто маленькая полосатая рыбка с оранжевыми глазами. Она с секунду посмотрела на нее и снова скрылась в темной воде.
Эмма повыше подняла колдовской огонь. Воду стало прекрасно видно: она сияла, темная, сине-зеленая, цвета глаз Блэкторнов. Эмма видела рыбку, и плавучие водоросли, и странные огоньки. Похоже, их некромант любил аквариумы и рыбок. Может, даже черепах. Покачав головой, Эмма отступила назад.
Ее взгляд упал на металлический предмет, закрепленный между дверьми. Сначала ей показалось, что он похож на резной нож, выглядывающий из стены, но теперь она поняла, что это рычаг. Эмма подошла к нему и сомкнула пальцы на рукоятке. На ощупь она была холодной.
Эмма опустила рычаг.
Пару мгновений ничего не происходило. Затем обе двери распахнулись настежь.
В зале раздался жуткий вой. Эмма повернулась и с ужасом посмотрела на вторую дверь. Она светилась ярким голубым светом. Только теперь Эмма поняла, что это вовсе не аквариум, а дверь в океан. По другую сторону нее открывалась необъятная вселенная воды, колышущихся водорослей, непостоянных течений и жутких темных теней, отбрасываемых созданиями, которые были пострашнее рыб.
Все заволокло вонью соленой воды. «Потоп», – подумала Эмма, и в ту же секунду волна сбила ее с ног и понесла в океан, засасывая ее сквозь дверь, как сквозь сливное отверстие. Эмма успела лишь вскрикнуть, как она проскользнула в проем и толща воды сомкнулась у нее над головой.
Кэмерон Эшдаун.
Джулиан рисовал. Кристина передала ему записку Эммы, когда он вышел из мансарды. Записка была до невозможности краткой: Эмма просто сообщала, что едет к Кэмерону, и просила ее не ждать.
Скомкав ее в руке, Джулиан что-то буркнул Кристине. Секунду спустя он уже бежал по лестнице наверх, в свою студию. Он открыл кладовку, вытащил краски. Расстегнул куртку, сбросил ее на пол, свинтил крышки с тюбиков и выдавил масляные краски на палитру. Комнату заполнил резкий запах краски, который рассеял туман у него в голове.
Он атаковал холст, держа кисть, как оружие, и брызги краски напоминали брызги крови.
Он накладывал мазок за мазком – черные, красные, золотые, – позволяя событиям последних дней излиться из него, выйти наружу, словно они отравляли его опасным ядом. Кисть летала по чистому холсту – и на нем появлялись картины. Вот Марк на пляже, и луна освещает ужасные шрамы у него на спине. Вот Тай приставил нож к горлу Киту. Вот Тавви плачет, проснувшись от кошмара. Вот снова Марк, на этот раз он уклоняется от стила Джулиана.
Джулиан чувствовал, как потеет. Его волосы прилипли ко лбу. На губах был вкус соли и краски. Он знал, что не должен быть здесь, что он должен делать то, что делает всегда: присматривать за Тавви, искать новые книги для Тая, накладывать на кожу Ливви целебные руны, чтобы залечить ее раны, полученные в тренировочном бою, смотреть ужастики вместе с Дрю.
Он должен был быть с Эммой. Но Эммы здесь не было, она где-то строила собственную жизнь, и это было нормально, это было так, как и положено парабатаям. Союз парабатаев – не брак. Это нечто такое, для чего не было слов в языке простецов. Джулиан должен был желать счастья Эмме больше, чем себе самому, и он действительно желал его. Действительно желал.
Так почему же он чувствовал себя так, словно его разрывают на части?
Он потянулся за золотистой краской, потому что томление нарастало у него в груди и гулким перестуком отдавалось в венах, и сбросить это наваждение можно было, только нарисовав ее. Но нарисовать ее без золота он не мог. Он взял тюбик и…
Поперхнулся. Кисть вылетела у него из рук, он упал на колени. Он пытался вдохнуть и не мог, в груди болело. Ему не хватало воздуха. Глаза щипало, горло горело огнем.
Соль. Он давился солью. Не солью крови, а солью океана. Он почувствовал море у себя на губах и закашлялся. Его тело содрогнулось, он выплюнул на пол глоток морской воды.
Морской воды? Он вытер губы тыльной стороной ладони. Сердце заколотилось в груди. Сегодня он и близко не подходил к океану. И все же он слышал его рев, словно приложил к уху морскую раковину. Тело болело, руна парабатая пульсировала.
Ничего не понимая, Джулиан приложил руку к руне. И все понял. Он понял, не поняв, как именно понял это, он понял это тем дальним уголком своей души, который огнем и кровью связывал его с Эммой. Он понял, потому что она была его частью, потому что ее дыхание было его дыханием, ее сны – его снами, ее кровь – его кровью. Стоило ее сердцу остановиться, как его сердце тоже ударило бы в последний раз, и он был бы этому только рад, потому что не пожелал бы и секунды прожить в том мире, где не было бы ее.
Он закрыл глаза и увидел, как перед ним поднимается океан, иссиня-черный, бесконечно глубокий, заряженный силой первой волны, которая когда-то давным-давно разбилась о первый одинокий пляж. И он понял.
