Эта девушка показалась Муму не только красивой, но еще и вполне обаятельной. И если бы она еще не пыталась строить из себя светскую львицу…
— Вот в Барселоне мы как-то были на выставке современного искусства, так там же мысли всякие заложены и сделано все изысканно, — «по-московски» чеканя каждое слово, Света изо всех сил старалась показать свою осведомленность в вопросе. — В России пока еще только далеко до этого. Нет подходящих концепций.
Светская львица из этой девушки не очень-то получалась, и она, как показалось, даже сама это вскоре поняла. И стала более естественной, эмоциональной.
Прогуливаясь вдоль картин из мочи, они мирно продолжали разговор. Светлана допытывалась у Сергея, кто он по профессии, играл ли в кино. Или, может быть, режиссер?
— Мы все иногда бываем и актерами, и режиссерами, — уклончиво ответил Дорогин. — Иногда даже одновременно.
— А я вот устала быть актрисой в жизни, — в тон ему промолвила Светлана. — И хочу попробовать стать актрисой в кино. Как вы думаете, какое амплуа мне больше всего подойдет?
— Белоснежки, — сделал ей комплимент Муму. — Вы выглядите столь невинно…
— Да, вы это верно подметили. Роль действительно по мне, — охотно согласилась с ним Светлана. — Только вот не очень-то сейчас Белоснежки затребованы!
— Что вы, Белоснежки всегда затребованы.
— А как вы думаете, у меня бы получилось? — не унималась Светлана.
— Ну почему бы и нет. Если очень стараться, то все получится. Это я вам точно говорю. Терпение и труд все перетрут.
Такие ответы уже начинали немного раздражать Свету. Она чувствовала, что ее женские чары почему-то не действуют.
На самом деле это было не так. Юная блондинка вовсе не оставила Дорогина равнодушным. Просто он умело держал себя в руках. В один прекрасный момент, когда белые волосы Светы откинулись на плечи, обнажая ее нежную шею, ему захотелось дать волю чувствам: пусть будет что будет. Но Сергей вовремя сдержался.
«Вспомни, сколько тебе лет, а сколько ей, — заговорил его проснувшийся разум. — И подумай: зачем тебе эта невинная красотка? А лучше по-другому: зачем этой невинной красотке ты?»
Спустя полчаса они вежливо друг другу раскланялись.
Глава девятнадцатая
Над землей уже распростиралась теплая майская ночь. В Троицком монастыре только что закончилась вечерня. Его немногочисленные обитатели отправились спать — как того требовал распорядок дня. Утреня начиналась уже в четыре.
Игумен Никон сначала хотел было отложить разговор на завтра. Но потом он почувствовал, что не стоит томить гостя ожиданием.
Они сидели в тесном срубе, превращенном в келью. Огарок свечи бросал на ее стены из неотесанных бревен кривые отблески.
В начале разговора старец спросил Андрея о том, как продвигается его работа.
— За последний год я ни разу не взял кисть в руки, — ответил он. — Не могу. Что-то внутри меня мне мешает.
— Поведай, что же именно. Ты ведь должен уметь испытывать духов.
— Не знаю, отче, не знаю. Видно, мир, в котором я живу, не дает мне покоя. Слишком много зла вокруг.
— Так сей же добро! Разве не к этому призвал тебя Господь?
— Да я пытался. Но то, что я делаю… Зло как будто поглощает его. Оно пожирает все, все без остатка! Вот, к примеру, позвали нас с Данилой церковь расписывать. Церковь, казалось бы, дом Божий, Его собственность, а не людскую! А ради чего, спрашивается? Один князь хотел утереть нос другому князю. Другой князь обиделся, и такие срасти пошли. Я очень жалел потом, что вообще за эту работу взялся.
— А ты не жалей, — спокойно ответил игумен Никон. — Нечего тут жалеть. Подумай лучше о тех простых людях, которые на твои фрески смотреть будут. Им-то до княжеских этих страстей ни малейшего дела нет.
— Хорошо, а все эти войны… Свои же против своих, брат на брата! При мне брат брата в полынью бросил, и рука у него не дрогнула. А потом он придет в церковь на мои иконы креститься, и снова рука у него не дрогнет, и сердце тоже.
— Помнишь, как Иоанн Богослов написал водительством Божьим: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его»? Неужели не премного этого для развеивания твоих сомнений?
Андрей в ответ только потупил глаза. Возразить ему было нечего.
— Да, зол человек, в этом сомнения нет, — продолжал игумен. — Зло вошло в нашу природу, крепко к ней прилипло, как к месту срамному банный лист. Но и свет светить продолжает, и тьма никогда не победит его, слышишь?
Инок по-прежнему хранил молчанье.
— Ладно, давай лучше к делу, — спохватился игумен. — Я чего тебя позвал-то? Понимаешь, есть у меня замысел. Если будет на то воля Божья, хочу храм поставить здесь белокаменный в честь Святой Троицы и святителя нашего Сергия.
Андрей окинул его удивленным взором. Каменный храм? В такое время? Зачем? Для того, чтобы уже в следующий татарский набег он превратился в обгоревшие стены?
— Да, некоторые разрушают, — улыбнулся игумен, как будто читая его мысли. — А мы будем строить. Помнишь, как Спаситель наш говорил: «Отец Мой творит, и Я творю»? А тот, у кого другой отец, пусть волю своего батюшки и исполняет.
Андрей призадумался. Для того чтобы выбрать путь, чтобы найти свое место в том пчелином улье, в который превратился мир, надо помнить лишь об одном — о своем Отце.
— Вот, собственно, к чему я, — продолжил старец. — И тут появилась у меня мысль: в новом храме нашем должна быть и икона новая — во славу Пресвятой Троицы. А Троица — это радость. Это единство. Это любовь и свет. И я верю, что тьма никогда не сможет его объять. И надо показать это людям. Тем, чьи души измучены, тем, кто свет свой давно потерял.
Это предложение застигло Андрея врасплох. Не так давно он уже дал себе слово никогда не браться за кисть.
— Однажды мне как будто сон приснился, — медленно промолвил иконописец. — Я увидел, сколько страстей из-за мазни этой моей в мире возникнет. Люди ведь к иконам как к товару относятся, как к кожушку из медвежьей шкуры.
— Ну, брат, в этом вины твоей нету. Но не все это люди. Это те, кого Спаситель наш назвал сынами погибели. Да и слишком уж строг ты с ними, ведь каждый человек — тварь Божья. Каждый без исключения! И хищник, и убийца. В нем все равно где-то внутри образ Создателя запрятан. И вот бы нам его только расшевелить, ведь нет воли Отца на то, чтобы хоть один человек навечно погиб, понимаешь?
Андрей согласился остаться в Троицком монастыре. Работа поначалу не шла, но в голове у него постоянно крутилась фраза: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».
Постепенно тьма стала забываться, как бы отходить на другой план. И все вокруг наполнялось Божественным светом. Андрей снова убедился в том, что этот свет никуда не исчез из страшного мира. Стоило только закрыть глаза, чтобы его увидеть.
