— Выслушай ради пророка Исы Христа!..
Ксения вместе с ним толкнулась назад — к спинке возка, возок снялся с места, скользнул за копытным биением под гору.
— Жити нэт силы под прахом вины! — ворочался в надышанном облаке дьяк. — Убэй! Собаку, натравленную подневольно... — Ясно глянул сквозь пар обоюдоострый кинжальчик: впервые таким не замешкавшись, и не воспользоваться. Мнимыми ножнами — рукоять, и сами ножны как ножны.
Шерефединов, толкующий молчание Ксении как колебание (кинжальчик тало мигал, утопая в ее рукавичке), убеждающе заботно лопотал:
— Ыскуплю прэд табой малую толю грэха, канчинушка! Царь-дэва, спасайся. Абскажу пра умышлэния Дмитровы: Власьев в Польшию уж знаряжен — сватат за гасударя лытьвянку. Тебя, сардарыня, апай им, тэпер свята пастригут але удавят, и опят мне, опят мне паручат! — Смилуйса, избав душу ты ат грэха, бэги!..
— Опят? — Ксения почувствовала, как трудно, тепло разомкнулись ее губы. — Так это не бояре тогда? Не вы сами?.. Он поручил?
— Он, он, это все великий государь! — закивал дьяк так честно и часто, что Ксения на миг поверила. — У меня есть... нет: у мэна ест вэрные мэста, легкие кони, укромные люди. Ходи хоть к каралям, хоть к шахам. А то в православную волост паглупше зайди, атсидис, адэм олса яхши олор...
— Что?.. Зачем?..
— Джаным агра... — выл, объясняя, раскачиваясь в подпевающем возке, Шерефединов на каком-то рвущемся неудержимо ветре, и далеко видна была его девственная искренность и ровная боль души.
Царевна все жала прозрачно-хитрящий кинжальчик и вдруг, окунула в рукав.
Что-то крутнулось разно в дьяковых глазах. Шерефединов низко сгорбился, сложился. Прижав колени Ксении плечом, саданул-таки лбом в пол. Приложил руки к груди:
— Толька не пользавай для нехарошего дела, царевна! Ай, не нада!..
Ксения уже выпрыгивала из каптана. Свежее солнце захлестало по ее лицу, после бестолковой тесноты и кислого тумана козьего загона. Белая дорога шла еще Кремлем. Ксения сразу свернула на знакомую тропинку, оглянулась — Шерефединов, высунувшись из каптана, что-то зычно шептал твердой спине возчика и тут же спрятался назад, в недра возка: из-за церковки Ризоположения вышагнул немецкий караул...
Немо вокруг маковок соборов, под коньками приказов и теремков, пушась, ютились голуби... В мягких белых, с тонким темным подкорьем, пустынных ветвях и причелинах переплелась близь и даль. Казалось, все давно укутано, забыто, погребено под этой несмутимой белизной — не это ли напрашивалось дьяку в расчет, как готовил свой бросок царевне в ноги? Но и тогда, в майскую кровь, когда не стало рядом мамы с братом, те же неисповедимые милые силы пестовали, убирали неустанно в великоснежное цветение землю, ее вишни, яблони и сливы и под ними травы. И не было забвения и смерти на этой земле, и, уже легко, словно в воду, ступая, не кусала красные мокрые варежки каторжно, напрасно, но еще не веровала, что на то обметенное от снега крылечко не выйдет из темных сеней сейчас мама, не спросит:
— Нагулялась, царевна?.. Озябла?..
ЛЕГЕНДА
Никита Владимирский, на правах духовного советника царя, осматривал священские амбары, патриарший закрома. Впрочем, о правах Владимирского вряд ли кто что-то ясно разумел (а сам он и думать не думал), потому-то им предпринятый обход для всех явился такой неожиданностью, что никто даже не смог сделать ему некоторые вопросы, не то что перечить. Так что Владимирский пошел.
С ним шел еще волхв, из одного недокрещенного вятского племени, выпущенный новой властью из-под темной башни, но не утекший на родину, а так и оставшийся и приблудившийся к новому клиру. Он старался безотлучно быть теперь при набирающем силу Владимирском, а тот, думая, что готовит парня к оглашению, понемногу пересказывал ему, не приученному к грамоте, сколько сам мог упомнить — Ветхий и Новый Завет.
Так на ходу повествуя, терпеливо сам выслушивая гомон ключей, притороченных к поясам причетчиков, проникал он из комнаты в комнату, из света в цвет...
На одном пороге он только приоткрыл рот, но ничего не сказал, хотя говорил перед тем об интересном — о дьяволе. Смолкнув, чуть постояв, Никита сразу сделал несколько шагов в распечатанную комнату, оживленно крутя головой. То была ковчежница. По стенам чуть поблескивали рукояти темных ящичков. Владимирский выдвинул один: в нем под костяной табличкой, в холщовой тряпочке, лежало, наверное, несколько косточек — мощи святого. Во всех других ящичках-ковчегах тоже покоились святые. Волхв, взойдя вслед Владимирскому, тоже крутил головой: всем, что прежде по должности люто ненавидел, вяло интересовался теперь.
Иеромонах с иноком-ключником, в черных клобуках, тоже вошли и безмолвно смотрели на то, на что не смели даже по особым дням года раньше, но не дерзали и сейчас выдвигать ковчеги. Еще вошли два навязавшихся откуда-то шута Адама Вишневецкого, они тоже держались, в общем, скромно, рассматривали все, покачивая тряпичными рожками на облекающих их головенки капюшонах.
Владимирский вдруг часто задышал, замотал головой, забил себя в грудь кулаками. С громом, в несколько судорожных толчков, задвинул все ящики и бросился в другую дверь. Замоталась выдернутая с крепежом скоба...
Никита побежал по темным коридорам, бился в двери комнаток, кладовок, кто-то отпирал ему то, что не вышибалось никак. Наконец раздышавшись, он остановился, вынул кремень с огнивом и трутом, зацокал кремнем. Тихонько затеплил какие-то свечи в шандальцах и вновь испугался. Откуда-то шел к нему шум, ровно усиливался — страшно спокойный, неумолимый. Отворилась дверь (не та, через какую попал сюда Никита), и в комнатку вошли шуты и чернецы с готовящимся к оглашению волхвом.
— Вот он, паря... Все же приостановился!.. А мы уж кричим те, кричим...
Вошедшие расставили и свои, принесенные, свечи, придав дела зрению.
— Ба! Престолов-то!..
То ли патриарший, то ли митропольи, то ли царские — деревянные, сорящие щепою, гнильцой, набок, навзничь скошенные, резные, костяные, каменные, распустившиеся трещиной, великолепные — как новые, чуть открошившиеся с угла, один в другой сунутые и вспрыгнувшие один на другой, полегшие, уставленные в ряд... — предержавные стульцы скопились здесь. Видно, по своему достоинству они никак не могли быть выброшены, сожжены или рачительно разбиты на меньшие, пригодившиеся бы еще в низшем хозяйстве, части.
Волхв прошел и на один более-менее приличный трон присел прямо и тихо — как ученик.
Владимирский заморгал:
— На чем я остановился?..
— На дьяволе...
Владимирский только нахмурился — не вспоминалось. Чернецы напомнили подробнее, он смотрел, точно желая проникнуться, но уже не зная как.
Пока учитель собирался с мыслями, волхв, устроившийся потверже между шатких подлокотников, заговорил сам:
— Да я уже это все понял. У нашей-то народности другое сказание. Жили над самым седьмым небом отец с сыновьями. Отец такой был — всем отцам отец! Это Бог, наверное, по-вашему. (Его ребята — ангелы, наверное). Вот, понимаешь, и решили они оживить, возделать и эту землю — тяжелую, мертвую еще... Бились не знаю как, и так и эдак, ан ништо не клеевито в руках: земля-то не держится — сыплется с сути живой. Уж отступились совсем было, Отец-то с сынами. Нет, не оживить земли... Один молодший сын, прозванием Денница, все не отступается... Вот приходит он к Отцу, докладывает: мол, так и так, никак жизни к земле не прилепить, отойди ты от нее, один выход. А то ты, говорит, больно близко, больно тепло над ней дышишь, только жизнь обратно к себе переманиваешь.
