Шуты, лежа поперек подлокотников, слушали. Монахи, сидя на полу, глумливо дышали — в нетерпении.
— А так, не будет тебя знать — ей и деться боле некуды — притерпится. А как животы землю попрочнее обживут, ты тут как тут и сверх меры заполнишь сосуды свои. — А как? А так! Положу свою лапу крылату на землю, и свет твой станет к ней токмо цедиться сквозь персты мои, через мой мех и пух. И подо мной нарастут на земле животинки отдельные — многие... Ладно, Отец дал Деннице в удел землю. И пошел Денница мастерить и забыл, что — Отцов сын, что — ангел: все по-над мостами огороды городил между землей и небом, и не успел оглянуться, как и сам от всех стал отгорожен, отделен. Сперва-то он от первых земных животинок только отделился (кусались, черт их дери), все одно — пребыть вечно в каждой пучком тьмы, как Отец — лучиком солнца, он не мог, да и по умыслу нельзя так было. Вот и стал Денница строить свой удел. Думал он: отгородится от всеглупых и премалых, рядом уже при его подмоге нарождающихся. А отделился он и от Единого Отца... Трудно, тесно на земле Деннице — к небу, к дому Отцову привык, ну, делать нечего... Понеже у Отца тепла и яства он боле не брал, то и голодал сперва и холодал. Бывало, и хлебцем единым был сыт, да было и хуже того, уж все чаще хватал что попало — и тварей, чуть только слепленных своих, за обе щеки уминал, и ангелов-помощников. Бывало, всех в горе загонит, а всю мочь, для плоти их процеженную с Неба, знай сам прожевывает. Видит Отец, надо землю от Денницы спасать...
Владимирский медленно отвел еще у одной двери засов, всем собой толкнул дверь и ослеп: там был свет, снег... Не успев придержать шага, Никита упал и поехал, вскоре натолкнулся на какие-то кусты, ухватился пальцами в мокром снегу, как в меху, за упругие ветки и, жмурясь, оглянулся на невозмутимую рыто-поблескивающую колею за собой в отвесной белой целине.
ВЫБОР
Единственному из тьмы тысяч по утрам открывающему на царской постели глаза, наперво делалось прохладно и дурно.
Он и раньше чувствовал себя умной песчинкой, в наилучшем случае — лодчонкой, ладно бегающей в буре, держащей по всем водам и ветрам полоз и парус самозванства, вот и обошедшей волею судеб носы тяжелых суден, отправляющихся со страшной досады на дно. Но теперь, оглядывая с тронной верхотуры протекшие и вновь приводимые в движение славою памяти валы, прорвы, слепые утесы и трепещущие вешки, он — через тихое подташнивание временами — ясно примечал, что его собственных, самых отчаянных, усилий не то что для искомой пристани победы, а чтобы до затишья милостиво уцелеть, было едва ли достаточно...
Почему смертокудрая волна, возносящаяся прямо над слабой его головой, вдруг обмирала в жутком зевке и оттеснялась помалу другой, предоставляя ему время на спасение? Отчего самые безумные оплошки и недужные срывы ветрила вдруг молниеносно уводили его от неминуемой, но еще не увиденной гибели? Зачем именно в тот миг, когда впору было уже бросить все и, только погуще пятки смазав, жечь абы куда... его ждала сама победа?!
И что сия есть стихия?! Что все эти воды и ветры ожидали от него? Кто так хладнокровно и точно отводил черед его петляющей, невнятной ловитве?.. Отчего, когда он окаянно вверх дном переворачивал общую лодку и сам макался вниз головой в незнаемую глубину, по самому адову дну гуляли и помигивали ему солнечные зайчики, а когда же казалось ему, что он наконец-то поступил пристойно и даже вполне справедливо, законно, почти по-людски, быстро ополчались на него вдоль всех лучей глухие тучи и что-то, походящее пронзительно на неуловимую наставничью трость, бросало его головой о палубу?..
С сими вопросами, то норовящими слиться в тяжелогудный один, то еще мельче и звонче рассыпаться, Отрепьев дошел до светлицы схизмата Владимирского. Был тот на сей раз несомненно трезв: только что он запил квасом греческую кашу, съеденную им почти всю вокруг непробованного скоромного гуся, и уже собирался в кремлевскую библиотеку.
Сборы Владимирского заключались, собственно, в подвязывании и общем упрочении мощных вериг — от плеч до щиколоток. Вериги его были представлены всеми винными сосудами, постепенно опустошенными им со времени обоснования в высоких чертогах. Здесь были и толстостенные зеленые бутыли-фрязины, и немцы-полуштофы с железными кумганами в обнимку; оплетенные лозняком смуглые южане и запеленутая лыком, пережженным свинцом зачерненная, своя родня. При помощи сего изобретения Владимирский уверенно отучал свою — избаловавшуюся в смертной роскоши — плоть от богомерзких торжеств. Каждый свежеопорожненный объем он честно присовокуплял, подвязывая за горлышко или витую ручку, к своей топырящейся вызывающе гирлянде. Кстати, сюда же шли наибольшие кости съеденных кудесником птиц и зверей: и все прибывающая таким путем верижья тяжесть, а главное, намеренно открытый людским взорам прибывающий позор, все тверже удерживали своего носителя от очередного послабления. В любой точке Нижних теремов и часто на кремлевской улице был слышен теперь дрянной звяк и гром, сопровождающий верное движение Владимирского к свету и совершенству.
Ясновидец ходил, где хотел. Архиереи, прежде шарахавшиеся от еретика, осужденного Синодом, ныне, позрев его в новом убранстве, сочли оное существо уже явно или блаженным, или юродивым и охотно подходили под благословение его.
Преклонив главу и выслушав все «почему?», «зачем?» и «как это?» нагрянувшего запросто единодержца, Владимирский долго стоял еще, молча и головы не подымая, как нерадивый ученик, а потом, передернув плечми, вдруг весь пришел в звук и движение и заговорил, заглушаемый чуть ли не напрочь стенанием и бряканием раскачнувшихся вериг.
— ...в твоей руке и воле, да воля-то руц твоих в деснице Творца — сосредоточиваясь, различал царь. — ...Или под пятками у беса, так? — Схизмат гремел, не подымая по-прежнему глаз. Ликом он как-то протемнел. Почти ничего еще, по мнению Отрепьева, не рассказавшие губы уже высохли и слипались. Владимирский, поискав на столе рукой, поднял кубок с квасом, но забыл попить. — Вельзевул наделает... Бог, яко снег, похмелит... б-р-рж: убелит. Гадость всю напасть в причину вечного добра преобразует. А по первости всегда наоборот: чем иго Бога тяжелей себе накличешь, тем тебя бес сильней захочет забодать...
Православный кудесник совсем обессилел, весь как будто поскучнел или повял. Бережно, но все-таки с великим гулом он опустился за свой стол и стал доедать неудержимо гречу.
— Теперь без оглядки гряди, — наконец сказал он, соря с бороды, веселее, и вдруг оторвал у гуся на тарелке крыло и тут глянул на Дмитрия — как чистыми осколками зеркал далекого литовского замка: — Тебе бы только из дремучего да частого себя наружу выйти — там не пропадешь...
Государь вышел от блаженного в досаде и разочаровании. Он ни на миг не усомнился в искренности вести Владимирского, но не мог не сожалеть, что в трезвенниках его чародейственная милость сделалась косноязычней и расплывчатее прежнего. Следовало бы разговорить теперь Вселенского, но царь до сей поры вел с ним беседы только на предвечные русские темы, а сейчас дело щекочуще касалось самой грешной персоны властителя, о грешности коей второй придворный любомудрец вряд ли имел пока настоящее понятие, если, конечно, первый, ясновидящий, ему не насвистал.
