— Ну вот! Где тебе? — Вселенский уже прямо смотрел. — Тебе же всю кожу сменить надо, чтобы в бору смирно пребыть. Царствуй уж, худо ли получится, никуда ли не годно, делай, делай, с миром расти и с собой, благословляю! — Схизмат новел крест-накрест кочергой.
Издалека заструился покойный и безразмерный напев — наверное, стольник мурлыкал от скуки за коридорным углом, выставленный там царем для обороны тайн его.
Отрепьев вспомнил о нем, встал и захлопнул дверь: не мог уже тихо вздрагивать, икать и держать речь, тихо шмыгать и сморкаться.
— Я это так перелепить... так хочу... чтобы... Святой отец, не знаю ведь я ничего, не умею, не знаю...
— Ничего, ничего, — тихо хлопал его по спине, дивясь и смущаясь, схизмат. — Только вперед не теряй вех верстовых Христовых... Направят и вывезут все серафимы твой Кремль... Сиднем только не засиживайся в нем, ты делай, делай.
— Какой он мой?.. И не выйдет у меня, дядька, недостоин... — наговаривал царь на себя, стоя у поставца как красна девица, зная, что нехорошо, но уж можно теперь.
Пыхтя, Вселенский дотянулся и расценил слюдяное окно, полетели, танцуя, снежинки. Стоял, поводил плечми растерянно:
— Знамо, не выйдет. А ты хнычь, да делай... Делать-то все одно что-нибудь нужно. А иначе — сказал так один подвижник — бессмыслица какая-то получается...
Через несколько минут государь уже сам с вселенской трезвостью, опершись на решетку, на лавочке сидел и загибал персты:
— Да я всем побывал: монашью жизнь знаю, дворянскую знаю — отец мелкопоместным был, в стрельцы перешел — знаю стрелечью жизнь. Потом, холопом у бояр был...
— Запорожцем был, — подсказывал, кивая припорошенной ленной головой, Виториан. — И казачество, и русскую рать, и нерусскую не понаслышке знаешь. И зарубеж понюхал, сравнишь теперь, где что наблюдал.
— Пахарем не был я, вот это беда! — вспомнил, саданув в досаде по коленям кулаками, царь.
— Ну ничего. Престол вон тебе и орало, и хомут... Епитимия вечная!
— А этого достаточно? — вскинулся тут Отрепьев.
— А не хватит, на том свете отбудешь свое. В сафьянах небось здесь не оставим, наше с собой унесем... Впрочем, лучше это у Владимирского поспрошай, — замаялся наконец учитель. — Ведь дело какое затеивал, а думал, все без мук сойдет? — дышал и, соря на ковер снегом, качал головой. — Вот варяг, африкан...
Но на другой день утром Отрепьев все равно опять не знал, может ли на радость ангелам да на счастье людям сидеть вещий лжец на великом столе? И пошел у Владимирского уточнить правоту ответов Вселенского.
Верижник долго не понимал, о чем речь.
Пришлось пересказать ему и про неповторимый опыт венценосца в области порока, и про всех, что рады будут, расталкивая враг врага и руша Русь вокруг, сигануть на свято место, и про ведание нынешним небывалым государем изнутри всех русских разрядов, сословий и смутных путей, и про то, что только трон будет ему соразмерным наказанием за старое, а темный затвор только соблазнит, и про другое многое, подобное и неподобное тому. Владимирский, уже все понимая, в лад государеву слову учтиво кивал и все шептал бледными — от напряжения чего-то за уменьшенным лицом — губами:
— Не знаю, не знаю...
Царь взбесился, наконец.
— Ах, не знает он! — рванул с волхва дурацкие цацки. — Жрец тоже, только водку жрать! Икру по калачам задарма мазать!.. А ну реки как на духу! Какой же ясновидец ты к твоим чертям?! Торчит тут точно вымысел какой, ведьмак-родомысл!
— Да, да, — лепетно подтверждал, сам чуть не плача, Владимирский. — Да, конечно, всяко никакой...
Он выпростался из последних тяжелозвонных вериг, сложил еще какие-то регалии и спешно начал креститься на образ в высоком углу.
— Э! Э!! Э!!! — воззвал царь.
— Грешен я перед тобой, Егорий Богданыч, груздем назвался, да кузовок не по мне...
И забыл перекреститься осьмой раз, скользнул из комнаты: уже летел самодержавной рукой пущенный стулец.
Царь кружился по коврам, — кумганы, кости, сулеи выбрасывались, отлетали из-иод каблуков. Выпалил, кружась, вперед ливонский штоф, и человек лег навзничь с еще неиспытанной скоростью, раздробив внутри берестяного свивальника глиняный горшок башкой.
Отрепьев вскинулся — Владимирского не было в светлице.
Вдруг зарычав, пламенея щеками, царь выскочил в переход, за поворотом скрылась фигурка в сером зипуне.
— Стой! — шепнул Отрепьев и бросился следом. Он бежал, как во сне, хорошо ведомыми переходами, но, как во сне, не мог настичь дорогого беглеца. Тот словно шел не торопясь простой сельской походкой, но каждый раз в змеистом свете, прыгающем вдоль стен из свечной чашки — едва запыхавшийся государь вылетал за угол — Владимирский исчезал за новым поворотом коридора.
— Замри! Караул, взы его! — в голос крикнул, истекая жидкими ногами, царь.
Владимирский стоял в льняной рубахе перед ним. Два жолнера и стольник Пронский заслоняли от схизмата дверь его светлицы.
— В холодную, на хлеб и мед, коленями в горох, — оттолкнув еще кого-то, встал с лавки на ноги царь. — Всех видов ему священнических книг! Ищи, не кочевряжься, друг, со всеми сферами неявными советуйся, ответ яви... Детушки, пшепровадьте пана до пивницы!
Владимирский хотел было собраться и подумать, но всюду, или на макушку, или на колени, канала талая вода. Он уже успел отвыкнуть от такого жилья. А сначала было наоборот, не знал уюта в палатах.
Закутавшись в подаренные ему караулом дорожные шкуры поглуше, ворожей вскоре очами обратил темноту подвала в полусвет. Тогда он избрал, обиходил себе место и раскрыл посередине, наобум, верхнюю книгу из заточенной с собою стопы и увидел там, куда легли глаза: «Пусть слово ваше будет: «да — да», «нет — нет», а что свыше того — то от лукавого»...
Владимирский закрыл уставшие от темного чтения глаза, закрыл книжку и положил ее под голову, с другой такой же (и всю стопку книг он поместил рядом, у правого уха, — здесь, под бочоночным узким настилом, не дуло и не падала вода). Он уже осязал уют своей вечно весенней темноты н ближнюю жизнь брожения гордого юга, коим на здоровье может упиваться сердце северянина, но который южного сердца и теплой судьбы ему все-таки не даст.
Нужно было уже думать, на кого идти будущим летом войной. Ратной работы требовало как здание всей державы, так и здоровье личного венца. Наперсники внушали, да и сам знал: отважное победоносное деяние во москово благо надолго захлопнет рыкало крамоле — видимой и невидимой, сделает нынешнего, воцарившегося все же с бранью, властелина в очах всех неоспоримо законным и Богонесомым.
У Руси на ту пору цвели по двум рубежам главные язвы-напасти. Сверху цивилизованные варяги, любя наряду с разбойной доблестью порядок и серьез, выполняя все слова каждого мирного договора, мирно подушивали русскую торговлю, защелкнув берег Бельта. Снизу, никаких человеческих грамот и харатей не разумея (или поскорей их забывая), летали, сияли оскалами Крым и Казыев-улус.
