Должен же был иметься и брезжил, брезжил иной выход... Но пока меж двух бесплотных пределов, зловещего распопа и целоумного природного царя, как между причудливых высоких перилец, медленно росли, расталкиваясь и сцепясь, и настоящие живые люди, почти неведомые ни себе и никому, поскольку истинные и природные...
Проснулся уже в покачивающейся и открытой колымажке. За отбегающим за поворот орешником постукивали все возы, а стряпчий Митька спал будто убитый, съехав дьяку в ноги, закатив трепещущую голову за облучок.
С облучка ж простиралась ввысь и вширь пообтянутая грубым сукном спинища: незнаемый преобъемный мужик подменял Митьку, лениво играя вожжами.
— Малый! Ты отколь упал? — потягиваясь и распрямляя над стряпчим затекшие ноги, спросил дьяк.
Малый, не оборачиваясь, спокойно отвечал, что между двумя ямами
— минувшим дьяка Власьева и следующим, — который год идет пря из-за сбруи и коней, а так как разбойный порубежный ям, докуда они едут, этой осенью перетянул трех лучших меринков и веры ему боле нет, то он, малый, сам уж теперь с государевыми сверстными проездится и потом лошадок в целости доставит в оборот, в свой ям.
Ямщик отвечал в точности, что и ждал Власьев, привыкший к передрягам на дорогах, так что дьяк беспристрастно зевнул и не вдавался далее в известные подробности.
— Ты, я чай, такой заморыш малорослый, — обратился он со снисхождением дорожного умеренного любопытства и веселья к ямщику, немного погодя, — весь окоем в подчинении держишь?
— Нет, — сразу ответил верзила, в этот раз весь повернувшись к дьяку для одного только слова.
— А что так?
Ямщик опять повернулся, и проглянувшее в хвойных ветвях солнце пошло соскальзывающими мазками золотить, кудлатой канителью, его бороду в оклад подбородка и щек.
— А не хочу никого подчинять, — отвечал он, чуть лыбясь.
— Э, брат, — разочаровался Власьев. — Прямой цаца. Следовательно, тебя тогда, наверно, бьют? Времена-то нонича какие? Даром, что неслаб, в мыло заездят!
— Не зае-ездят, — красиво снова улыбнулся в золоте своей кудели. В выгоревших набело ресницах — тоненькая синева.
— Ой ли? Почему ж такое? — Власьев смутно чувствовал, что мужика он уже видел прежде.
— Потому что никому не хочу подчиняться... И ничему.
— Вот и все! Бунтовать, стало быть, хочешь? — гадал дьяк, дивясь и невольно вздымая каблук, надо было уже Митьку побудить.
— Не-у, — посерьезнел прямо с улыбкой ямщик и все крепкое, спокойное свое лицо, сощуря, обратил на солнце. — Бунтовать не хочу...
— Так чего ж ты хочешь? — сам начиная странно лыбиться, опустил отсиженную ногу мимо Митьки Власьев.
— Всего останьного!
Молодец на козлах говорил так мало, преспокойно и разумно, что и Власьев как-то ясно, словно в детстве, в самой зыбке, успокоился и опять уснул на повороте в тесный лес...
Проснулся дьяк уже от остановки на ямском дворе. Митька — сна ни в одном глазу — с дьяковым кошлем под мышкой, ноги кренделем, якобы делал заказы: на крылечке повивал какой-то околесиной приглядную и строгую корчемницу. Из-под крыльца на коней глядел кот. Рядом, стоя подле бревнища завалинки, набивали трубки трое немцев в ожидании печатей на явки и подорожные.
За чашкой горячего сбитня в комнате дьяк вспомнил давешнего ямщика, только по-прежнему не смог восстановить в уме, где, на каких дорожках они раньше-то виделись? Наконец показалось ему, что именно сей силован подвозил Борисову лагерю хлеб, когда возвращали Копорье... И когда умирал, скрежеща зеленоватыми клыками, выкатывая ало зрачки, царь Иван, это он доставил отличный белый камень на саркофаг... И вот, ты ж гляди на него, встретился дьяку снова...
Позванный Митька ничего не знал ни о каком подменном ямщике, моргая смутными и мягкими от корчемницы глазами. Так выходило, что на посольском пути распрей между ямами и не бывает никаких, и не сидел на ответственном Митькином облучке никакой чужой златоокладный мужик, и вообще Митька сам сидел, и не то что в неприкосновенные дьяковы ноги съезжать — во весь путь ни разку носом не клюнул.
Власьев рукой только на стряпчего махнул — на пустое наваждение. Что ж тут вытянешь из этого народа? Шельмы, право, хуже многокудрых пудреников с венского двора.
ЖИЛ-БЫЛ МЕЧНИК
По какой-то доброй молодости, по ранней ли необдуманной женитьбе Скопина Михайлу пока мало влекло в ярый мятеж меж дареных перин. Своей мужней силе над женщиной он отдавался не безоговорочно, без влажного трепета страсти — все же он был хорошим солдатом и здесь. Невольно он овладевал нолем постели твердо, спокойно, даже как нехотя, и торжествовал над женой, почти не узнавая ее. Но если бы он мог и умом взглянуть на Настю как на славную прелегкую победу, сам воин в нем поуныл бы...
Какое-то время ничто не угрожало его чистой уверенности в достигнутом пределе отрады. Даже легкое, ошеломленное лицо жены мешало его нежности подчас — такая это была тесная, проламывающаяся куда-то нежность. От нее мгновенно обессиливало тело, но чуть чувство ослабевало, тело разом обретало силу, и тогда личико девчонки-супруги мешалось уже по другой причине.
Иногда Настя просила у него пощады или перемирия, он всегда давал ей отдохнуть. Потом она сама бросалась на него. Когда тот человек, которого она боялась, с кем азартно боролась, порою по нечаянности хитро расступаясь перед ним, вдруг весь исчезал (Скопин тоже переводил дух), она быстро засыпала, прижавшись к вернувшемуся по каким-то ухабам заветному другу щекой.
Тою ночью, когда она впервые уснула женой, он немного погодя очнулся: им владела уже странная тревога. Сердце ровно билось. Спала жена, женщина, кем-то уже приходившаяся ему. Непонятная тишина — огонек лампадки уравновешен, и даже сверчок не кричал. Не страшно было погибнуть на настоящей войне или кого-то покалечить на игрушечной, потому что уже было у Скопина место, где ничего ему не противостоит, и вот нет его, а есть... оттуда дом, другой дом, лужа, третий, сад, ветер, другой ветер... Сверчок, отец, Настя... Сейчас есть жена. Девчонка из наперстка, под венчальной волшебной шапочкой, примеренной в невидимом на снегу малом храме, обратилась в великаншу. Вот удал-витязь, отважен-муж — и испугался... И казалось бы, все то же самое. Кроме ее нежных больших рук, ног, всего стана, спины, души, подмышек, тестя с тещей, втолщь раздавшихся твердынных стен!.. Коленей, бедер...
Скопин подумал было, что только так кажется, что это пройдет, да тут же спросил себя: а куда денется-то? Все, женился.
Тихо одевшись, он вышел во двор. Месяц, видно не зная об оттепели, стоял высоко и ярчайше. А внизу черно, будто и не было его. Но слышно, постепенно и видно: на дворе всюду спали на воздухе гости, один катался брюхом на бревне, лицом вперед и вниз — тщился освободить новому яству место, да так и замедлился в талой воде и заснул. На перилах надсенья сидели еще и неслышно разговаривали, может обнимались. Скопин тихо покрался по снегу, воде и земле. В воротах — драгоценностью в оправе двух столбов — сияла лужа. Сколько раз необъяснимой теплынью встречала она маленького выдумщика, сейчас звездой резала глаз — стыла, в зыбь пьяна. Но Скопин с обиды всю ее проплыл, какая есть, и, выйдя на четвереньках на улицу, сел на прошлогоднюю травку, к забору спиной... Уронил голову.
