После речей, из коих явствовало, что не Польша Дмитрию, а только Дмитрий Польше должен быть благодарен и обязан за свершаемое здесь, что высшая честь, а не новость искать князьям, баронам и монархам себе подруг в просвещенных и вольных домах шляхетских, все запели «Veni Creator»
. В продолжении всей процедуры смирный и понурый Власьев, когда, по римскому обычаю, кардинал обратился и к нему с вопросом: «Не обещал ли царь руки прежде кому-нибудь?» — вдруг встрепенулся... и с нарочитым изумлением понес: «А я почему знаю? Он мне того не сказывал!..» Посла вдруг осенило: как просто поселить в эти гордые ряды смятение, затянуть, а глядишь, и расстроить все дело. Вишь, вишь, сразу смяли фрезы под бородками, волнами пошли стихари, закинулись перья на шапочках...
— Говори за мною, посол! — рявкнул, раздув и налепив свою ненку на стол, кардинал Мацьовский и споро — находчивый — заговорил на латыни. Власьев, даже не стараясь переврать (знал, что ему только вменится в дикость), бессмысленно и верно повторял. Кардинал перстнем, данным ему Власьевым, обручил невесту, Власьев же невестин перстень выкрутил у кардинала через бархатный платок и, отказавшись надеть наотрез, сложил в укромную коробочку. Когда обряд окончился, прелаты свернули московский ковер, на котором постояли обрученные, и Власьеву пришлось выкупить у ксендзов его — пока вместо своей государыни — за сто червонцев.
Перед обедом русские дворяне, въехавшие в Польшу с Власьевым, принесли в столовую подарки жениха невесте. Музыкальные немецкие часы — слон с заводной башней, кораллорогий олень, золотой кубок-корабль, образ Святой Троицы — дар от будущей свекрови... Серебряный павлин пронзает клювом собственное сердце, дабы кровью накормить в последний раз детей; у его павы красиво раскрыт хвост и частые блистающие перышки дрожат, как у живой птицы...
Власьев от себя присовокупил обручальный ковер и все давил сенатора сердечным взглядом: ну же, выбирай, дурак, богатство, на что тебе русская власть?
Сенатор же не думал и не выбирал, он был совершенно счастлив. Он только чуть покачивался на беззвучных каблучках, усиливаясь как-нибудь не захохотать — сейчас же, здесь же, нарушив церемониал... О, лишь бы всему ему теперь не растрястись, до истомы, икоты, колик, слез, до безвоздушной дыры над животом, смеясь над этим сеймом.
За обеденный стол сел первым, посередине, король, по правую руку его уже поместилась царица московская. Слева села королева с высочайшим пасынком. Напротив — кардинал и папский нунций. Власьева чуть не насильно — под руки — вправили подле своей государыни за обжитый уже стол. И усевшись-таки он мгновенно протянул от спинки кресел до тарелок, цепко укрепил между Мариной и собой вдвое сложенную, твердую салфетку. Зигмунд спросил посла через каштелянов вскоре, почему он ничего не ест. «Не стать холопу потчеваться и сидеть с государями, — отвечал, тоскуя, Власьев. — Уж и тем есть вельми удоволен, что зрю на обед сих особ». И чем пуще призывали здесь Власьева к разумной высокой свободе и упрекали стенным раболепством, тем более послу казалось, что он за годуновским или еще страшнейшим — иоанновским столом, и тем сильнее почему-то скучал он по своему молодому царю. Дьяк так и не съел ничего за столом, но когда стали в строгой очередности почета, по польскому обычаю, вздыматься тосты, он осушать каждый раз свою чашу до дна — по русскому порядку — уже не отказался: отречься от такого питья — не желать хозяевам здоровья и благополучия. При каждой здравице Власьев вставал, а опускаясь, держал слово — не закусывал, так что при последнем тосте оборвал всю церемонную салфету и, садясь обратно, вместо своего сиденья попал вдруг прямиком на колени своей нареченной государыни.
Несмотря на сей конфуз, пир продолжался до ночи. Марианна танцевала с королем и принцем. После того как кардинал и прелаты уехали, шесть раз еще меняли скатерть и сласти-wety по столам. Власьев этого ничего не видел: его приподняли подчашние над стулом, разбудив, только когда царица его стояла уже на коленях перед своим королем и тот говорил ей какие-то последние общие слова о долге, памятливости, содружестве и добрососедстве. Власьев, на ком-то повисая, глядел, не в силах оторвать взор, на короля, склонившего над цветной диадемой девицы давнишно-августейшее лицо, и хотел как-нибудь, что ли, огладить, приголубить этот вялый учтивый овал, сделать ему что-то очень приятное, отвернуть вскрученные безнадежно и важно усы... На две нити рассучившись, вдеться в две наставленные остриями внутрь сардинские иголочки его глаз — лететь за ними на иную благодать и службу... Вот, вот, вот — неприподъемно-легчайшая даль...
Ох, вашмосць... Спасибо, до свидания.
НОВЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ. ПОЕХАЛИ
Власьев простился с Краковом и дожидался воеводу с дочкой — нареченной Дмитрия, при лучшей «посольской» дороге — в белорусском Слониме.
Воевода же Мнишек теперь, получив торжественное обручение, никуда уже не торопился. Тому были причины. Следовало, во-первых, из того нового положения, в коем сенатор очутился, еще до Москвы извлечь все, какие только могли быть извлечены, выгоды здесь, в Польше. Во-вторых, необходимо было безошибочно — не через одно, два случайных лица, а двадцать, сорок заведомо произвольных — узнать, надежна ли погода в русском Кремле? Какой это чумой и гилью заклинал его посол? Конечно, блеф, химера, а вдруг нет? В-третьих, за Власьевым следом приехал царский секретарь Бучинский, привез самборский долг Дмитрия и легко-легко смотрел: этот больше дьяка знал о делах царевича и воеводы, потому был тоньше, вежливее, но в глазах светилось: вот, мол, долг, а там и по другую сторону седла мешочек — выбирай. Бучинский, очевидно понимая, что от Мнишка полного благоденствия на Москве все одно не утаишь, застращал воеводу, с видом малой деловой заботы, иными вещами. Именно: требовалось заранее, до выезда будущей царской супруги в Россию, ей получить от папского легата разрешение причащаться от рук православного первосвятителя, ходить в греческую церковь, поститься в среду, принимать по субботам мясо и по замужеству не открывать волос. Иными словами, стать, хоть на первое время, примерной православной христианкой. Римский двор был ошеломлен такими требованиями. Как было согласить их с уверениями прежнего, гостившего у воеводы московита и ожиданиями нынешнего папы, уже поздравившего Марианну с обручением в письме, кстати напоминающем, что водворение богослужения святой апостольской латинской церкви на Москве — «первое и наиглавнейшее дело» благословенной невесты? Кардинал Боргезе отписал нунцию в феврале: «Пусть Марианна непременно остается при обрядах Рима, иначе Дмитрий сам будет находить все новые оправдания своему упорству». Никто не знал, насколько откровенен Дмитрий при обосновании своих просьб, быть может, это лишь повод к отсрочке женитьбы? И даже если так, никто не знал, что для него отсрочка? Мнишек снова страдал на распутье: расплеваться ли с родимым Римом и перенять московские поверья всей семьей, надавить ли, с королем и Ватиканом сообща, на Дмитрия? Или с карманами, набитыми златом, выйти-таки из рискованной игры? Впрочем, пока, кажется, можно было Янусом двуликим полуулыбаться в обе стороны, не понукать и без того старательное время.
Приказчики Мнишка теперь набирали у московских купцов в Люблине товаров на кремлевский счет. Власьев отдал постепенно, по многим странным случаям, сенатору почти все государевы рубли, что должен был беречь на крайний случай. Нажаловавшись Дмитрию, что лента прибывшего Бучинского никак не окупает пышности обряда обручения, исполненного в долг, сенатор поосновательнее обобрал и мудрого секретаря.
