— Говорят, — крикнул тогда мужик, — за Польшей гдей-то пистоли льют... такие... без полок, что ль?! В них порох зажигается будто не от затравки уже, а враз от кременька?! — Москвич кричал в восторге от невидимой, но полной для себя угрозы: у поляка в каждой дыньке подвязанных штанцов вполне могло убраться по необгонимому такому пистолету.
Мнишек пожал нетерпеливо плечами.
— Мне б тоже сделать где такой! — пытал мужик. — А? Куда с наказом-то рубли передать?
— Понеже туда же, — отмахнулся уже на бегу Стась. — Из оглобли стреляй! — И канул за клеть, опушенную вербами.
Какие-то мгновения посадские стояли молча, потом взглянули друг на друга и — ох — припустились гусару вослед. Кошачья ветка над калиткой затряслась в сердцах от сброшенного на нее трофейного кутаса — путаного золочено-черного шнура...
В миг, когда еще в рассветной тишине Мнишек, выходя от Скопиных, прикрыл бережно за собою воротца двора, мечник на лавке в горнице, как от громового над ухом хлопка, проснулся...
Обернувшись к другой устланной лавке, он увидел, что на ней спящего гостя еще нет. Ну и ну, вот и где он? Недолго тревожась сим, мечник подложил было снова под щеку ладони, но вспомнил только что канувший сон... Вернее, сам, наяву, словно опять канул: ближней к ложу, левой стороною сердца в сон макнулся наяву. На раскрытых очах мечника проступили слезы...
Михаил встал, прошелся трапезной, надсеньем, везде тишина, нигде не было литовского гостя. Скопин чуть приотворил дверь жены: Мстиславская как мертвая, обратив ко всему, что ни есть над темным потолком, матовое голубоватое лицо, спала неподалеку от Настьки. Скопин, хотя прямо верил чести Мнишка-сына и воротил нос презрительно от досужей молвы, именующей уже князя Мстиславского зверем десятирогим, но все ж он в глубине души переживал за пожилого князя и теперь, притворяя бабью половину, вздохнул облегченно...
Рядом с ним в полумгле скрипнула вдруг половица. Мечник вздрогнул. Произнес не своим — за ночь спекшимся — горлом:
— Кто? — (Получилось: ум-го?)
Ответом был тоже неявный задавленный звук. Мечник, не оборачиваясь на окно, хладнокровно одною рукой развалил ставень.
В дверях осветился в светлом казакине Скопин-старший.
— Вот завернул к тебе, сынок... — заговорил сразу он, переводя дух, переменяя ногу. Но все же странно, странно...
И Миша над улыбкою нахмурился... Но тотчас странность разрешил: ну конечно, батька пьяный.
— Ты от Шуйского с гулянки едешь! — уверенно раскрыл он отца. — Слыхал я, там тыщи вчера на мясоед собираются!.. Так, так, стало быть, пляс до утра?!. Но мне некогда уже с тобой, отец. Ляг тут, подремли, до дому не доедешь. А я уже в службу, вишь, с вечера даже царев меч при мне, чтоб в оружейку не мотаться попусту, сразу — на учения да церемонии... — Мечник задернул крючочки на белом кафтане, завел складку по талии назад, начал привешивать меч с золотым крестом двуручия, укреплять ремни на колечках пояса.
— Ой. Да, сыночек, полежу... Закачано в головушке... — трудно вторил отец. — Ох, посижу хоть...
— Ложись, ложись, там служки и постель не устилали, спят, скоты... — Миша приостановился с поясным выскочившим колечком в руке, меч глухо такнул об пол. — А мне мать сегодня снилась...
— А мне вчера, — неожиданно ясно, без малой похмельной устали, ответил отец.
Сын, отвернувшись, маялся с колечком.
— Х-х-хох! — снова как спохватился Василий Силович. — Сынок, рассольцу бы холодного из подполу поднять!
— Ну кликни Кручинку.
— Да пока добудишься ее, пока доползет — упокоишься...
— Да сейчас, не стони...
Миша, сложив на отца пояс с клинком, сбежал по нескольким ступенькам в подклеть. Похлопав невидимой ладонью по полу, нашел и там железное кольцо, рванул, отворотил усмешливую бесью тьму — радушную, кромешную.
— Огонек-то, Мишут! — не поспевал за ним ободрившийся на расплох Скопин-похмельный — со свечой и кресалом.
— Фу ты, бать, баран я. Ну, ты тоже как... Пора бы уж тебе угомониться, вишь, вишь, бьет у тебя персты-то? Запалю дай сам... Отдам в монастырь вот тебя, да и полно.
Беспечальный язычок огня над столбиком воска озарил сына в легком белом кафтане и отца — в белесом толстом. Запах пылкой серы умирял им ноздри. Поярковый, из молодой овцы, на отце казакин. Но что-то очень толстый. Кто-то расправлял его на батьке, застегал с усилием. Потому как, конечно, там под казакином всполошено все, скомкано...
— Капустки еще вынуть, бать?
— Вынай, Минь, листочками... Да и шинковочки дав-вай!...
Последнее слово было проговорено старшим уже с челюстным подскоком. Лестница погреба вновь потемнела. Свет свечи в руке младшего гулял вдали и в глубине.
Василий Силович замельтешил в рассвете меж стенами.
— Блюдо взял — черпак забыл! — услышалось из глубины.
— Ничего, сынок! Не в Польше — рученьками!
— Ложку кинь!
— Да н-на!
Старший Скопин двигался как в лихорадке. Вслед ложке он швырнул в подполье, сорванный с себя, овцой подбитый казакин. (Причем сам оказался под ним ничуть не скомканный, а весь булатно гладкий, пластинчатый, — вот и тут был казакин). Вниз же пошвырял все со стола, подоконника свечи.
— Мишучек мой, сыночек...
Бережно дрожа локтями, точно опустил тяжелый ворот погреба, пригнал, перехватив. Насколько доспех дозволял, хватил воздуху, да толком не свистнул: низкое шипение проволоклось. Но сразу выбросились из двух дверей два холопа-удальца, повалили на погребной ворот резной псковский шкап.
Василий Силович пробежал на мост. Там еще нескольким, сидевшим тихо, воинам-холопам он велел до прихода его (наверно, целый день), никого не пускать на улицу с женской половины, а сам дальше побежал — на двор и за ворота — к ребятам, к коням.
Колокола застали Скопина-мятежного при заезде во Фролову башню, здесь вместо караульщиков-лифляндцев и стрельцов уже свои маячили — в цветных тугих кафтанах.
Почти всю роту государевых гвардейцев и стрелецкую стражную сотню Шуйский изловчился распустить с вечера еще (караульные оставлены были только при дворце да на путях вероятных хождений царя и ночующего во дворце Басманова, дабы прежде времени не обнаружили угрозы). Капитан Жак Маржарет, оставленный было вчера при сокращенном карауле, видно почуяв недоброе, сказался занемогшим и, раскланявшись с боярами, ушел домой: наиграетесь, русские, со своим троном — приду снова его охранять.
Василию Скопину все сие ведомо было, и все же... оглушительное низкозвонное безлюдье палатных первых улиц — чутью непостижное... Но вот раскрытые рты иноков в притворе Чудова... Немой дом предстоятеля... Вот! — за Ризоположения углом — застрявшие у дворцовой повторной решетки бояре-повстанцы! Первую решетку они минули легко — ее охранители, знавшие прущих бояр в лицо наперечет, всем им открывавшие дорогу на представление к царю каждое божье утро (ну сегодня — чуть пораньше, значит — важное что?), всех пропустили, не обоняв подвоха. Следующий малый пост за поворотом гульбища не то чтобы не брался повстанцами в расчет, а просто был забыт: здесь, после вчерашней передислокации стражи, должен был быть единственный караульщик. Он и был. Еще издали, из-за галерейного угла, он услышал непотребный шум шагов, положил пищальный ствол на выемку секиры, приклад упер в плечо, даже поспел затравку поджечь и достать саблю.
