Пожар немел.
— Сами ж признавали его вы, государи! — завопил из толпы кто-то, так и не опомнившись. — А Марфа-то? Царица Марфа? Не призналась, что ль, мамкой ему, а?
— ...Марфа-инокиня дала нам свой ответ. Поди, кто пожелает, к Воскресенскому монастырю. Не ее сын. Смертию бысть устрашена... Он воровал на троне, промотал казну нашу, веру вашу искоренил...
— ...Где он?! Да где?! Пускай на Лобном месте сам перед народом!.. Пусть выйдет!.. Скажет пусть!..
Враг повинился уже, и кремлевский люд его убил. Первые есть то защитники и выручники жизни православной!.. Так что он выйдет сейчас.
Под Лобным осьмигранником поставили низенький приказной голый стол, на него и счистили с одра отцарствовавшее... При столе бросили наземь разбитое, но все ж узнаваемое тело Басманова. Его доставил Иван Шуйский лично — на своем сером рысаке, Иван, визжа, правил в седле, а Басманов ехал позади коня, за ноги привязанный к веревкам, пущенным с подпруг, чинно метя и ровняя мостовую.
Народ еще безмолвствовал бы или что-то бы спрашивал, если б не готовые заранее, боярские кабальные и нанятые люди, просквозившие народ. Их было не зело, но кричали они неослабно и именно, что надо. За князьями на Красную площадь вышли их удельные дружины и новгородские ратники, тоже победно и строго крича. Им уже не стали возражать.
Дворянин Канунов принес из нового чертога полуплачущую, полусмеющуюся маску и, прежде чем надеть ее на Гришкин труп, воздел высоко — показав, и на полном серьезе всем сказал: «Вот. Это был у него такой бог, а святые образа валяются под лавкою!» И хотели ему высказать: мол, не видали, что ли, просто скоморошья маска, — да уж так и не сказали ничего. Но подъехавший вскоре пред тело боярин Репнин, не быв с Кануновым в одном понятии, долго и хорошо смеялся, а после швырнул самозванцу копейку на проколотую грудь: «Вот ему плата за честь, как скоморохом глумливым дают!» По новому заходу отсмеясь, Репнин велел найти и дать шуту и бубен в руки, а в зубы всадить дудку, чтобы уж скоморох так скоморох. «Люби-ил веселье-то да музыку, покойник-от, — вспомянул, успокаиваясь грузно, князь Репнин. — Да-а... Потешили тебя мы, что и говорить... Вот и нас теперь потешь!..»
Тут проглянуло солнце и запылил быстрый дождь. Никто от него не бегал и не прятался. Все вдруг, как от грома в зените отходя, переставали резко подвигаться — кто как налаживались думать. К ним, посвященным, еще из глубин боевых дымных пурпурно-серных улиц, подбегали ничего не знающие...
Холоп Нащокина, приблизившегося к посольскому двору, кулаком забил в дверь, крича, что барин будет говорить с послами.
Двор посольский ничуть не был тронут восставшей Москвой: его вечно охраняли русские стрельцы. Их приставы, не смыкая глоток, растолковывали каждой ватаге, что тут все неприкосновенно или будет большая война.
Корвино-Гонсевский вышел под парижским шатерком на тросточке и встал в щели ворот.
По ту сторону, сойдя с коня, вдавясь под козырек ворот от мороси, Нащокин объяснялся: с воровским царем, мол, так и так, но вы не бойтесь никакой беды, мы, честное московское вельможство, вас верно охраним (Гонсевский несколько увеличил перед собою воротную щель), только сидите тихо и к Мнишковым и Дмитриевым, то бишь к Гришкиным, людям не мешайтесь. Оне не с вами, вы не с ними к нам пришли. Оне Москву едва ли не заели, вот нам чернь теперь и не сдержать. Но вы, коронные гонцы, не опасайтесь, чай, мы не дики, разумеем чин, вас обережем. (Гонсевский вовсе отворил ворота и выставил немного вперед зонтик, покрывая теперь от дождя и Нащокина. Но небесные воды редели, по лужам и крышам в сухой простоте ветер нес солнышко…)
За плечами Александра Корвино-Гонсевского уже теснился, тянул слух к слову жданного большого московита всяк посольский королевский человек. Нащокин подивился, что в пустующей обыкновенно усадьбе теперь так людно. За Корвино-Гонсевским на постланных бурках сидели мрачные — ничуть не посольские, конечно, — гайдуки. Какие-то напуганные до смерти и все равно любопытные дамы скользили терраской и шушукались в окнах, из караульни смотрел царев иезуит Миколай Чиржовский, темнея православной бородой.
По другую сторону посольского двора были размещены со свитой Казановские. Небось, догадался Нащокин, как заварушка пошла, сигали к послам через забор. Но потом он узнал, что ошибался: спасаясь, литвины не прыгали, а неприметно вытекали, даже с сундуками, в низкое отверстие в заборе — это дабы повстанцы не атаковали, возмутясь, и послов.
Чиржовский же привел сюда, под прочную сень Короны, целую хоругвь соотечественников из дальней слободы. Он служил там для жолнеров утреню. Чуть москвичи начали ломать в их дом ворота, иезуит латинский походный алтарь молниеносно свернул и задвинул под стол. Затем своим прихожанам он велел взять со всех стен избы, где проходило служение, чеканные иконы и, приложивши их к груди, запевая вслед за ним хоть как-то по-старославянски Великий псалом, выступить попарно... Заканчивая наставления, священник был уже из католического облачения переодет в византийское, бывшее всегда при нем.
— Это ж наши! — вырвалось у нападавших, чуть показался из покоев крестный ход солдат, возглавленный пузатым вострым попиком с милой пшеничной бородой. — Гляди ж ты, истинные христиане! — Многие из слобожан подошли тут же к явленным иконам и благословились у иезуита.
Так, кадя и распевая, Чиржовский и компания дошли по широкой Тверской, сквозь сталь и пыль, до обители посольства...
Гонсевский благодарил пана-боярина за своевременное уведомление о русском престоловороте. (Впрочем, послам до внутренних дел палат московских дела нет — помогай вам Бог по правде вашей). И благодарил все боярство за заботу о своем дворе. (Впрочем, он и так был целиком уверен в безопасности посольства, ибо не только в европейских христианских государствах, но и в ханствах азиатских свято чтут титул послов). Что же до Мнишка сандомирского и прибывших с ним подданных своего королевского величества, то и они у вас отнюдь не с тем, чтобы, как выразился пан ясновельможный, съесть или завоевать страну Московию, но прибыли на свадьбу, будучи приглашены тем, кого вы сами почитали до сего самого дня великим государем, и не имея ни догадки о том, кто тут у вас был истинным, а кто неистинным... Они не произвели здесь никакого злодейства, ущерба или беззакония. Если же кто из пановней прислуги, людей подлого звания, совершил что дурно — за повинного никто не стоит, но нельзя же всем терпеть за одного, etc
...
А посему, коли вельможные единовластные Панове бояре не поусердствуют остановить кровопролитие, тогда и мы, великопольские послы, тоже не ручаемся, что сможем удерживать долее нашу челядь (пан Александр мотнул изящно и нервно рукой в сторону сидящих непонятных гайдуков), а свыше того, сами не станем покойно смотреть на кровь наших собратий, а принуждены будем с ними же погибнуть — за них же! (Александр Корвино-Гонсевский — как выстрелил — схлопнул малиновый зонт, оперся на него, мокрый насквозь, точно набухший кровью и обшлепанный какими-то клочми, в яркую травку ушло острие). А что из того вперед у Зигмунда Августа, честь коего в его послах, с вами, боярами, коих честь в его послах же, может выйти, то думные бояре могут и сами рассмотреть.
