До двух сотен москвичей легло на молдаванском пятачке. (Поляки позже уверяли, что три сотни). Тертые же Вишневецкие потеряли, по одним подсчетам, девятнадцать, по другим — семнадцать человек.
Всего же литовских гостей в этот день было погублено, как потом сосчитали по сверке живых, близко к тысяче — и благородных, и прислуги, и гайдучья, и государевых гусар. Выстроенным вдоль пристенных кремлевских кустов живым дотемна подводился реестр. Откуда-то все шли и шли, помалу выходили с сеновалов, из чуланов, ледников, иных щелей, заслыша усмиряющие указы с площадей, по трое, по два... Сразу жались к приставам, кто в соломе с ног до головы, кто в песке, кто в навозе... Оправлялись, ковыляя, лохматые шляхетные пани — сине-розовые, в облегченных от тканей птичьих клетках кринолинов, разобранных насильниками спереди.
И чем вечерее, тем Василий Шуйский делался светлей. Шли и шли, подтягивались всякие, исчезший Дмитрий же нигде так и не объявлялся, и чем долее, тем надежней — что уже не выбьется на свет. Хотя Шуйский уже был готов еще к одной, последней, встрече. Оттого поляки с такой спешностью и обезоруживались, и загонялись за башни Кремля — на случай, если бы переведший дух царь явился теперь среди них. Оттого там же, только чуть к своему приказу, строены были и все городские стрельцы, и «принят» у них огневой запас, и в арсенале сидят вернейшие повстанцы, — затем, что вдруг какой-нибудь десятник сорвет с рожи клееную бороду, с башки стрелецкий трешневик и станет Дмитрий?.. Оттого и бочки чихиря пущены с вала в город, что Дмитрий может вскинуться среди обманутых слобод. (Спокойней будет взять его из пьяных рук).
Но время шло, садилось на Сущево легкое жутко, какое-то нерусское сегодня солнышко. Умножились и не стали слышны мирные звуки, кто-то уже приводил в божий вид город после нечеловечьих орд; кто-то, похмелен до безумия, едва пел... А от чудесно избегнувшего убиения Дмитрия все не было вести. Ни меж полуголодных пленных поляков не витала тень его, ни среди острых дымков над побитой случаем скотиной и давленной копытом птицей, поджаривающихся по дворам. Ни в пригородном войске новгородцев — большею частью не крамольном, но уже просеянном боярской разведкой.
Вряд ли Дмитрий — прикидывал победитель Василий — еще отлеживается здесь где-нибудь по ноздрю в соломе. Может быть, он, в чужом платье, все ж случайно по милости Божьей убит?.. Ну хоть, может, бредет теперь абы куда на север по тверской или ярославской тропке в свой какой-нибудь глухой (абы поглуше), дальний скит, поперхнувшись кубком ужаса и унижения и отрекшись навек от дорог к земской чести и славе... А может, он и... на запад или на любимый юг?.. Н-невозможно, он убит. Случайно. В чужом платье. Господней волею.
Победители до вечера и на ночь остались отдыхать в Кремле, но Шуйскому не сиделось с ними там, он пошел еще помутить старые кости — объезжать с дружиной город.
— Слава те, княже Василию-су, выручник наш! — кричали ему до кремлевского вала.
Но за валом только звук «су» остался от прежнего воскликновения. Пьяные в сумерках не узнавали рысящего Рюриковича.
Но кое-где еще горели витени. От широкого конца Воздвиженской, по-над самою землей огромная, в кровь тесанная-кусанная, легендарная луна вваливалась, налетала. И в этом свете пеший, челюстно стучащий человек начал ловить княжьего текинца за удило.
Белый камзол чуть багровел, светились снизу чистые кошачьи глаза Скопина-младшего. Князь Василий Иванович похолодел, выдавил острыми коленями вперед коня, жогнул плетью, полетел вперед, прочь.
Дружинники тихо объехали пешего странного боярина и понеслись на луну Воздвиженкой, хозяину вслед. Еще Скопин кричал им что-то, но что, за дребезгом своих зубов не понял сам. Он сильно охолонул сегодня в погребе, несмотря на мерлушковую вещь, сброшенную ему отцом. Всего четверть часа назад отец разрешил погулять сыну.
Выпущенный, впрочем, не нашел на вечерней воле ни отца в доме, ни в деннике коня... Меч с поясом и золотой рукоятью был под пристенной старой лавкой с вытесанным виноградом на одном, медвежонком на другом краю... Жена и гостья Нагая все сидели у себя — уже перебоявшиеся, серолицые и круглоглазые, не знающие ничего, но ко всему готовые. Отцовы слуги, расположившиеся по-над сенью, в меру волновались, но надсажать им морды что-то не хотелось...
Мечник шел расплывавшимся городом, мимо лежащих в польском белье, в лужицах лунных ступал в отраженный огонь и уходил почему-то с огоньком багряным на сапожке, вдыхал сладковатый тлен... И никак не мог согреться после погреба.
— Не трясись боле, милый! — говорили ему живые и словоохотливые земляки. — Днесь все тут покончилось, ходи, не дрожи!
Согрелся Скопин только на Пожаре в густой русской очереди, мягко подвигающейся, чтоб всем взглянуть на мнимого покойного царя. Переступавшая за три человека до Скопина баба с ведром дегтя, достигнув места, опрокинула и вычистила с трехъярусной бурлацкою руганью под факелами все ведро. А мещанин перед Скопиным долго, с бабьим приговором, ногами пхал то, что было теперь в дегте, все норовил почерпнуть побольше дегтю на сапог. Скопин, сам подойдя и не глядя на того — в блестящем черном море, берега которому Россия в масках и волынках, в татарских и датских цветах, вложил ему в теплую десницу рукоять лучшего в царстве меча.
И развернулся Скопин, и ушел в сумерках в путаную ровно, круговую очередь — Москву. Проходили уже с витенями, с масляными фонарями, из позевывающего высокого притвора храма Покрова упадал хороший свет, и вновь на подлунный «огород» клобуков и платочков набегала шевелящаяся мгла. У торговых рядов еще шкрябали по днам пьяных бочек ковши; там еще валко держались удивительные голоса, трепалась домра... Ждали из казны подката еще малых бочек. Так же обстояло с вином и по окоему площади. При тесно сошедшихся пустующих бочках сидели — к площади лицами — на чурбаках и перевернутых корзинах забулдыги и материли помалу литвинов и их поконченного кума — плохую надежу-царя, с потаскухой его ж некрещеной, и громко славили новых старинных природных кремлян — умных и честных. Но по другую бочечную сторону, лицом к заборам, развивались и иные речи.
— Кого так спасали-т, оказывается, не стать было и спасать, — говорил самый пьяный и добрый. — Али надоть было — не от тех? От энтих вон, которые теперь все на сахарных да вороных, и говорят спасиба!
— Хоть этих спасли, — отвечал уже трезвеющий. — А то бы вовсе без началу...
— Что ты! — отвечал одновременно с ним совсем тверезый. — Они ж такое озорство раскрыли!
— Их самих с зениц и до яиц раскрыть ба...
— Так и без началу б осталйся. Ровно самоядь какая...
— Ладно хоть римлянам этим дали.
— Да, этим стоило при любых престолах дать...
— Ай они не человеки? Все блудски блуждаем... Я вон намедни у себя в красильне спрятал одного, да.
— Чудак... Вон Генка хлебнул еще настойки и побег их заново искать — «ласкать, любить». Хоть душу, говорит, сорву, раз ничего не понимаю...
— Да, наделали из нас сегодня дураков...
