— Обижаешь, почему сегодня?.. Дураками были, дураки и есть. Пей.
— Выпью, а все одно с Геннадием не побегу.
— Слышьте-ка, а я думал — он в Воскресенский пошел...
— Да не, это мы с Тришей ходили... Уж я сказывал ребятам: мама Марфа вышла к нам — чином-чином, вкруг так — бояре... И тихо идет, да отвечает так дерзко: не мой!
— Вот и не ее!
— И как это все?.. Я думал, ну — царь! Вот золото нам с ним будет жить-то... А он — вот. Дядя Леш, но ведь как-то еретичку в саму церковь завел, ворожей! А?!
— Знай отдыхай, ворожей. Сегодня был тяжелый день.
— Так еще нальют ли? За такую битву уж положено... Кого-то бы спросить?
— ...Дознаешься ли, кто его прибил? Добро бы у меня спросить? Я б, может, у всех этих премудрых бобров головы снял, а его одну оставил...
— Будя — после драки-то... Завтра и без их жалованья похмелимся теперь... Взяли доброго плода от худа дерева маненько, теперь при любых мономахах проживем.
— ...Погодь-ка, глянь: но тот скат-то бочкин сидит-слушает... Не шпег ли?
— Нет, больно одежа сильна!
— Не поляк?
— Привстань-ка, ярок человек! Поговори нам что-нибудь по-русски...
Скопин встал, отпустил ковшик с непитым глотком, взятым с бочечного дна, и пошел домой. Сам ничуть не тот, мог он еще войти в ту же самую калитку, ту же горницу, в ту же жену — ведь и в ней, наверно, остается, хоть сжатым волоском, мгла его детства. Деревянный виноград младенчества его — в пространстве новейшей истории — уже дробил неумолимый рок.
— Поляк, — определил мужик, вставший и поглядевший над бочкой вслед Скопину сквозь его стоячий воротник.
Покойников-поляков схоронили быстро — без обрядов и гробов: кого-то сгребли в два огромных оврага за Балчугом, кого-то — в кладбищенские ямы для безродных... Иные покровскою сакмой все же вывезены были из стольного города на болото и, сброшенные туда, даже привалены сверху навозом. Зато погибших около Москвы-реки или при устье Яузы, раскачав, с мостков без лишних хлопот пометали в воду.
Братья Голицыны испросили у Думы восторжествовавших бояр милости — убрать с площади и похранить сводного своего брата в ограде домовой часовенки Басмановых — у Николы-мокрого со стороны британского двора.
Царево тело еще долго оставалось на столе. Рассказывали: по ночам вместо бессонных москвичей теперь вокруг него блуждали бирюзовые лучи, идущие из-под земли. Чуть слышались свирели, содрогались бубны — доходило и пение бесовское. А то иное — слетало на убиенного два серебрых голубка... На другой же день по очищении города от басурманства ударил дивный холод — потухла зелень по Москве и под Москвой.
Поляки и с ними московские сторонники вечной жизни Дмитрия потом поговаривали, что только одному человеку в Кремле были полезны бедственные сии чудеса — князюшке Василию Шуйскому. Так что, может быть, и голубиные лучи, и цимбалы, и холода — его дела. Хитроумен, он это разжигал суеверие людское, из-под земли и лучи засвечал, и бубенцами в потемках потрясывал, и из убогого дома, куда наконец тело с площади дели, это он опять морозною ночью тело изъял и прочь на три версты кинул, и все — чтобы улику в своей злейшей оплошке истребить! Доконать, сбыть от греха страшное, ложное тело. «Вон как нечистая сила за своего стоит! Земля, мол, колдуна изрыгает! — внушает. — Мол, один огонь его возьмет, и пепел, мол, лучшая наша мортира пустит по божию ветру».
За город, на место намеченных покойным воинских утех, выкачен был гуляй-город «Ад», в «Аду» — царево тело... «Ад» тот, из свежих буковых бревнышек строенный, горел плохо, бесы вопили столь же безучастно — пустыми окошками... Но с горем пополам теремок на колесах превращен был в груду смрадных головней — тело лишь обгорело... Не зная, что и делать, новоиспеченные стольники помчали в Кремль. (Шуйский не присутствовал сам на церемонии). Выслушав и перед всеми подумавши (но никак себе не представив где-то в холодном майском поле — «Ад» подставной труп и огонь, а чуя уже почему-то зиму, золотое пламя в печке и челядинца, смахивающего снежок с принесенных поленьев), Шуйский, царь уж к тому времени, велел расколоть татя на тонкие куски, обложить потеснее щепою и опять попробовать поджечь... Уже успешнее было исполнено такое повеление.
Час после сего князь Василий царствовал благонадежно и спокойно. Славно, как по маслицу протекшее избрание его на царство, оставило ему довольно силы для объятия невероятной снежной радости. И под грудью лишь слегка вьюжило и потревоживало.
В общем-то так получалось, что Василий Иоаннович, не сложив шестопера
вождя мятежа, так по ходу дела еще скипетр выдал себе сам. Но могло ли быть не так? Бывало ли?.. Конец — делу венец. Он и ждал венца — мышом под белой целиной к нему шел. (А не вот — приятно кости расшвырнулись…) Но как легко вдруг!.. Господи! Ты не играешь в кости!
...И вы, братия, совершили единодушно подвиг праведный и честный! О, когда Богу было бы угодно — крови бы помене пролилось! Но Сущий, кой земные царства кому хощет раздает, развил сам наше умышление! Вот русские и избавились от обольщения бесоугодника, и надобно им нового царя! Род же царей пресекся, сыщем же, верные братия, во государстве нашем человека приближенно государевой породы! Прилежного к святой восточной вере! Крепко благочестивого, дабы обычай держал невозбранно! Сиял бы всеми добродетелями для престола: был опытен — никак не юн! — и поставлял бы царское величие не в бренном буйстве, но в вечности и воздержании! Скажете, может, что такого человека не найти нам? Но земский добрый человек себе взять должен государя наилучшего...
Хоть такой человек явно был в русской земле только один — князь Василий Шуйский, после сей речи князя в Задней подписной палате бояре делили великий стол еще три ночи и три дня. Средь прения головы туманила печная духота. А на день четвертый... снова не ко времени ударил главный колокол; помчал к Кремлю народ. Лобное место уже было густо обложено, так что народ мог поместиться только по уголкам площади. Ближе к каменному пятаку встали кабальные дружинники, малые приказные, спехом свезенные смерды и закупы с вотчин Шуйских (и твердых их друзей — Овчинина, Головина, Сосунова), были, кажется, бурлацкие ватаги Мыльниковых, впрочем, на них не написано — все те же москвичи. Разве кто норой прокрикнется с такой белой поемной душой — как яичко на ровном вертнет, или по заботному башковерченью признает москвич чужака. Но более — по-над головами — взгляды били в Лобный осьмигранник: туда подымались уже всеизвестные — митрополит Пафнутий Крюк Колычев, два меньших Шуйских, Татищев, Головин...
Митрополит забрезжил издаля — о надобе ему другого патриарха на место прежнего слуги и потаковника римлянам. (Святой парок у рта).
И тут ближний к возвышению народ (или что-то схожее издали с народом) как разорвало...
— Наперед пусть изберется царь на царство, он потом и учинит вам патриархов!
— Так разослать нам, что ли, — закричал тогда сверху Овчинин (сразу как по волшебству притих людской шум), — разослать, значит, во все городы и юдолья пергаменты?! Чтобы дворяне выборные отовсюду к нам плелися?! На царское, значит, избрание?!
