Муж.
Когда я мысленно произношу это слово, подгибаются ноги, но родители только крепче сжимают мои локти и тащат меня за собой, пока я снова не начинаю идти сама.
Я чувствую себя зверьком, попавшим в капкан, мне хочется плеваться и вопить, но я не могу отдаться этому порыву, ведь тогда меня изгонят, и позор падет на моих младших сестер. Мне надо держать себя в руках, пока мы все не окажемся за закрытыми дверьми, но даже там, в нашем доме, я должна буду следить за своим языком. Да, кое-чему отец нас обучил, но если меня изгонят из округа именно сейчас, не пройдет и двух недель, как на мой след выйдут беззаконники – и тогда мне конец.
Когда мои старшие сестры уходят в свои дома, а младших матушка отправляет в постель, я впервые за несколько месяцев остаюсь один на один с отцом – и сразу же вспоминаю, как в тот летний вечер видела его в аптеке.
Я изо всех сил стискиваю лестничные перила, словно желая, чтобы и они испытали боль.
– Как ты мог это допустить? – шепчу я.
И слышу, как он сглатывает.
– Я знаю, это не входило в твои планы, но…
– Зачем тогда ты научил меня всем этим штукам? Показал, каково это – быть свободной, и для чего? Теперь я стала такой же, как они.
– Как бы мне хотелось, чтобы так и было.
Его слова ранят в самое сердце, но я не сдаюсь.
– Ты хотя бы сделал попытку меня отстоять? Ты же мог сказать, что у меня еще не было месячных или что от меня плохо пахнет… хоть что-то в этом духе!
– Поверь мне, по поводу тебя было немало возражений, но твой жених уже все решил.
– А Майкл хоть пытался его отговорить или же он сам все подстроил? Скажи хотя бы это.
– Моя милая дочь, – говорит он, касаясь ладонью моей щеки, и от этого успокаивающего прикосновения мне делается тошно, – мы хотим только одного – того, что будет лучше для тебя. Есть участь и похуже.
– Как у девушек в тех склянках? – Я придвигаюсь к нему, испытывая такую бешеную злость, что не узнаю себя. – Ну и как – дело того стоило? И все ради того, чтобы зачать вожделенного сына?
– Значит, вот что ты думаешь? – Он отступает на шаг, словно я внушаю ему страх.
И у меня мелькает мысль – не так ли созревшие девушки поддаются живущему в них волшебству? Не с этого ли все начинается – со слетевшей с языка обмолвки? С непочтения? Не так ли мы становимся чудовищами, о которых тайком шепчутся мужчины?
Я разворачиваюсь и бегу наверх, чтобы не сболтнуть еще чего-то такого, о чем потом придется пожалеть.
Захлопнув за собою дверь, я сдергиваю с головы газовое покрывало. Стащив с себя и платье, я пытаюсь расшнуровать корсет, но куда там – я не могу нашарить его убранные внутрь завязки. Что ж, это немудрено.
Я столько лет надеялась, строила планы, но достаточно было этому мерзкому Томми Пирсону прошептать: «Тирни Джеймс», – как жизни, которую я знала, настал конец. Теперь мне не бродить по тропинкам, не привлекая при этом нежелательного внимания. Никакой больше грязи под ногтями, исцарапанных ботинок и растрепанных волос. Отныне мне будет нельзя ни пропадать целые дни в лесу, ни уходить с головой в собственные мысли – скоро и моя жизнь, и мое тело будут принадлежать мужчине.
Но с какой стати Томми Пирсон выбрал меня? Я же не делала секрета из того, что терпеть его не могу. Ведь он жесток, глуп и кичлив.
– Ну конечно, – шепчу я, подумав о хищных птицах, которых он любит дрессировать. Он наслаждается самой этой дрессировкой, а когда она завершена, теряет всякий интерес к своим питомцам, спокойно взирая на то, как они умирают голодной смертью. Для него это всего лишь игра.
Я бессильно опускаюсь на пол. И вспоминаю, как мы с отцом вырубали дырки во льду озера, там, где оно глубже всего. Как же мне хочется сейчас скрыться подо льдом, исчезнуть в холодной бездне.
В комнату входит матушка, и я спешу накинуть покрывало на место. Обычай велит, чтобы она сняла его с моей головы, одновременно рассказывая о том, каковы обязанности жены. Матушка стоит передо мной, я гляжу на нее сквозь покрывало и жду, что сейчас она резко потянет меня вверх, прикажет встать на ноги и не вешать нос, скажет, что мне повезло – но вместо этого она запевает старинную песню о милосердии и благодати. Потом нежно снимает с меня покрывало, кладет его на туалетный столик и, расплетя мою косу, вынимает из волос красную ленту, и волосы свободными волнами падают мне на спину. Взяв меня за руки, она помогает мне подняться с пола, затем расшнуровывает корсет, и я наконец-то вдыхаю полной грудью. Это напоминает мне о свободе – свободе, которой я лишилась навсегда.
Матушка вешает платье. Я вдруг начинаю задыхаться.
– Это… это не должно было случиться, – бормочу я. – Только не Томми Пирсон…
– Шш-ш, – шепчет матушка и, намочив полотенце в миске с водой, обтирает им мои лицо, шею, руки, охлаждая мое разгоряченное тело. – Вода – это эликсир жизни, – говорит она. – Эту водицу брали из источника, там, где она свежее всего. Ты чуешь, как она свежа? – спрашивает матушка, поднеся ткань к моему носу.
Я не могу произнести ни слова и только киваю в ответ. Не понимаю, зачем она это говорит.
– Ты всегда была умной девочкой, – продолжает она, – умной и находчивой. Наблюдай. Слушай. И знай – то, что ты увидишь и услышишь, тебе пригодится.
– Чтобы пережить год благодати? – спрашиваю я, глядя на ее губы, перемазанные темно-красным соком тутовых ягод.
– Чтобы быть женой. – Она подводит меня к кровати, и я сажусь на ее край. – Я знаю, ты огорчена, но поверь, по возвращении будешь чувствовать себя иначе.
– Если я вообще вернусь…
Она садится рядом со мной и снимает серебряный напер – сток, так что я могу разглядеть изуродованный палец, кончик которого утрачен. От ее близости, от этого редкого для нее проявления нежности я начинаю плакать.
– Помнишь, как Джун рассказывала истории про кроликов, живших на огороде? – спрашивает она.
Я киваю, вытирая слезы.
– Среди них имелась одна крольчиха, которая вечно попадала в передряги, потому что то и дело убегала туда, где ей быть вовсе не полагалось. Но зато, благодаря этому, она смогла разузнать много полезного и о тамошнем фермере, и об окружающих землях, узнать то, чего остальные кролики знать не могли. Но добывать знания нелегко, и за них приходится дорого платить.
Я чувствую, как по спине бегут мурашки.
– Беззаконники… это сделали они? – шепчу я, касаясь ее изуродованной руки. Мягкая кожа горяча. – Они что, пытались выманить тебя из становья? Это и случается с девушками в год благодати?
Она высвобождает руку и вновь надевает наперсток.
– У тебя всегда было слишком живое воображение. Я просто рассказываю тебе о кроликах. Ты же знаешь – нам нельзя болтать о годе благодати. А сейчас мне, наверное, следует напомнить тебе об обязанностях жены…
