Иногда я замечала, как одна из таких жен снимала ботинок и ставила босую ногу на молодую траву. А стало быть, в ее сердце еще оставалось место для жизни, место для протеста.
Я ложусь на кучу собранных мною палых листьев и смотрю на пробитую в ограде брешь, старясь запомнить, как она выглядит. Интересно, не похоже ли это на мои внутренности? Может быть, во мне тоже не осталось ничего, кроме пустоты?
Я смотрю в небо, затем мысленно окидываю взглядом весь остров. Мне кажется невероятным, что где-то продолжается жизнь. Своей жизнью живут и беззаконники, и девушки, проходящие через год благодати, и мои родители, и сестры, и Майкл – для всех время мчится вперед, для всех, кроме меня. Я же мало-помалу теряю связь с реальностью и с течением времени утрачиваю человеческие черты. Теперь для меня все сводится только к самому необходимому: еде, отправлению естественных потребностей, сну. Вот что значит существовать. Живя дома, я все эти годы готовилась к тому, чтобы для меня наконец началась настоящая жизнь, но выходит, что это и есть моя настоящая жизнь и лучше она уже не будет. А я и не подозревала, что она окажется вот такой.
Сейчас так холодно, что я вижу, как мое дыхание превращается в белые облачка. Когда я закрываю глаза, мне чудятся запахи цветов, яркие краски, солнечное тепло на коже, но, открыв их, я встречаю все ту же мрачную картину, а мои ноздри наполняет запах умирания, быть может, даже моей собственной смерти. Медленного распада тела и духа.
Мне казалось, что я закрыла глаза всего лишь на пару минут, но, видимо, прошло несколько часов, потому что, когда я открыла их, уже стемнело.
Собрав кучу сухого хвороста и сгребши пригоршню высохших палых листьев, я раз за разом высекаю искры с помощью огнива, пока те наконец не загораются.
Я осторожно раздуваю огонь. И вспоминаю Майкла, думая о том, как в детстве мы с ним загадывали желания, дуя на одуванчики.
Я всегда хотела одного – жить по справедливости, без обмана, но никогда не спрашивала у Майкла, чего хочет он, и теперь гадаю – может быть, он просто хотел меня?
Сняв с моей головы покрывало невесты, он сказал: – Тебе ничего не надо в себе менять. – Но я знаю – это не так. В ту минуту я превратилась в его собственность, в его вещь. А для меня это смерть, только более медленная, чем та, что поджидает нас всех здесь. Как бы он меня ни любил, главными для него навсегда останутся верность семье, устоям веры и мужскому братству – это доказал спор, который завязался между нами в лесу в День невест. Он может уверять себя, что жаждет лишь одного – защитить меня, но это ложь. Однажды он все равно захочет подавить мою волю, спрятать меня от мира.
Между деревьев вдруг звучит детская песенка, которую пела Эйми, и я, не раздумывая, начинаю петь вместе с ней.
Ева, золотом волос играя,
На высоком троне восседает.
Ветер темный дует все сильней,
Опрокинув ночь над миром старым.
Не знаю, сколько времени я сижу, уставившись на огонь, но в конце концов до меня доходит, что от костра остались лишь тлеющие головешки, а в лесу звучит только мой голос. Возможно, Эйми вовсе и не пела сейчас эту песню, думаю я. И тут вспоминаю, что Эйми умерла.
Свернувшись калачиком у остатков костра, я закутываюсь в плащ, закутываюсь тщательно. Нужно лежать совершенно неподвижно, ибо достаточно одного неверного движения – и под плащ проникнет холодный воздух, от которого я замерзну еще сильней.
Я, дрожа, лежу на земле и вдруг слышу приближающиеся шаги. Может быть, это призрак девушки, что похоронена на вершине холма? Но нет, поступь этого существа слишком тяжела, оно слишком громко пыхтит, и от него исходит чудовищный смрад. Дикий зверь?
Наверное, надо бы вскочить и убежать, но я слишком устала, чтобы сорваться с места, слишком слаба, чтобы отбиваться, к тому же, если уйду от тепла, идущего от тлеющих головешек костра, и позволю плащу распахнуться, меня все равно ждет смерть – смерть от холода. И я продолжаю лежать неподвижно, глядя на головешки и отчаянно желая, чтобы зверь прошел мимо. Но он подходит все ближе, ближе, пока не оказывается рядом и я не чувствую, что он навис надо мной. Он толкает меня в спину, и мне хочется бежать со всех ног, но я заставляю себя застыть, не двигая ни рукой, ни ногой. Притвориться мертвой. Сейчас я могу сделать только это.
Зверь рычит, и на мою щеку стекает струйка его слюны. Мне знаком этот звук. И этот запах. Медведь. Я стискиваю зубы, чтобы подавить рвущийся из груди крик. Медведь тычет меня мордой в спину, трогает лапой. Его когти разрывают шерстяной плащ, и от звука рвущейся материи меня охватывает обморочная слабость. Похоже, пришел мой конец, думаю я, и тут в нескольких футах от нас что-то шлепается на землю. Видимо, и медведь услышал этот звук – он отходит от меня, чтобы посмотреть, что это такое. Я слышу, как он чавкает, затем что-то плюхается на некотором отдалении от него, а потом еще дальше. Поняв, что зверь удаляется, я начинаю дышать свободнее, а когда слышу, что он уже далеко, меня охватывает несказанное облегчение.
Желая стереть с лица его вонючую слюну, я протягиваю руку, чтобы взять горсть палых листьев, и мои пальцы касаются чего-то холодного и влажного. Я подношу находку к глазам, вижу остатки куска свежего мяса и, не раздумывая, засовываю их в рот. Давясь и жуя, я испытываю одновременно и отвращение, и благодарность за это маленькое чудо. Откуда же свалились куски мяса, отвлекшие от меня медведя? – думаю я, глядя на верхушки деревьев. И тут слышу удаляющиеся шаги.
– Ханс, это ты? – шепчу я.
Но ответа нет, и шаги продолжают удаляться.
Глава 36
Едва приходит холодный серый рассвет, я упираюсь руками в мерзлую землю, чтобы встать и тут замечаю вокруг себя белесые пятна.
Может быть, это снег? Я уже несколько дней чувствовала приближение снега. Но нет, это не похоже на снег, не похоже ни формой, ни цветом – кремовым с розовыми крапинками. Это бобы. Когда я наклоняюсь, чтобы собрать их, на землю сыплются все новые и новые.
Откуда они здесь? Вероятно, их вместе с мясом бросил Ханс? Но тут из моего плаща выпадает еще один боб.
Засунув пальцы в прореху, образовавшуюся от медвежьих когтей, я нащупываю какие-то маленькие твердые частицы и, осторожно распоров подкладку плаща у подола и отогнув ее, вижу, что в него вшиты семена. Их тут сотни.
Бобы, тыквенные семечки, семена помидоров и еще какие-то, которых я не знаю.
– Джун, – шепчу я, и у меня перехватывает дыхание. Сестре пришлось долго трудиться над пошивом плаща, но откуда ей было знать, что мне могут понадобиться семена? Разве что в ее год благодати с нею случилось нечто подобное… Я плачу, слезы текут по моим щекам, и мне так хочется увидеть и Джун, и всех их – матушку, отца, Клару, Пенни, Айви… даже Майкла. Хочется поблагодарить за все, извиниться перед ними, но, чтобы сделать это, я должна выжить.
Последние недели на душе было очень тяжело, но не теперь. Несмотря на пасмурную погоду, холод, кусающий мое тело, и пустоту в желудке, я вижу проблеск надежды.
