Когда я вытаскиваю ее кровать из вонючей кладовой, Гертруда недоуменно смотрит на небо, потом улыбается мне, словно не понимая, что произошло. Не знаю, когда она в последний раз видела солнце. Взяв глину, принесенную мною в чулке, я намазываю ею волосы Герти, после чего мою их колодезной водой. Затем разжевываю лапчатку и накладываю получившуюся массу на рану на ее затылке.
Я драю исхудавшее тело Герти полынью и базиликом, стараясь не обнажать слишком большие участки кожи, чтобы она не замерзла, но она так дрожит, что ржавые пружины под нею дребезжат. Я спрашиваю, как ее самочувствие, но она только улыбается.
– Посмотри, какое красивое небо, – шепчет она.
Сдерживая слезы, я гляжу на небо и киваю. Герти так благодарна, невероятно благодарна, но ей не следует благодарить кого-то просто за то, что он обращается с ней как с человеком. Никто не должен за это благодарить.
Кажется, ее рассудок не такой затуманенный, как у остальных. Возможно, это объясняется тем, что она выблевывает все, что попадает ей в желудок – включая колодезную воду.
Я даю ей ключевой воды.
– Какая вкусная, – говорит она, хватая кружку и пытаясь выпить все залпом.
Мне приходится отобрать кружку.
– Пей, но медленно.
Я вспоминаю, как эти самые слова говорил мне Райкер. Вспоминаю, как он обмывал меня, вычищал из раны отмершую плоть, выносил мою блевотину. Я полоснула его ножом по животу, но он все равно продолжал заботиться обо мне. Я не должна думать о Райкере. Не должна думать ни о чем, кроме как об очищении становья от отравы.
Наколов дров, я укладываю их в яму для костра и огнивом начинаю высекать искру. Я давно этого не делала, и мне приходится бить по кремню снова и снова, но в конце концов щепки загораются. Когда огонь разгорается, я наливаю часть воды в кувшин, а на оставшейся готовлю рагу из имеющихся продуктов – моркови, свеклы, лука и трав, и скоро к костру устремляются все. Появляется даже Кирстен – она выхаживает по поляне, словно запертый в клетке дикий зверь. Она не просила вернуть ей топор, и я держу его при себе на тот случай, если девушки вновь ополчатся на меня, но они просто сидят, облизываясь и уставившись на огонь.
Сколько же времени у них не было настоящей еды? Мне хочется отказать им, сказать, что я готовлю только для себя и Герти – они это заслужили – но глядя на них, исхудавших, грязных, на их лица, похожие на черепа, я говорю себе, что случившееся не их вина. Это колодезная вода заставляла их делать то, что они творили. Как только я прочищу их мозги, все изменится.
Я кладу в миску каждой из них по порции рагу, и мы сидим вокруг костра, как сидели в наш самый первый вечер в становье, но сейчас нас куда меньше, а значит, и голодных ртов.
Из темноты доносится громкое шуршание. Остальные девушки явно слышат то же самое – ибо все они устремляют взгляды на лес. Тот самый звук, который я слышу весь день… кажется, я слышала его и раньше… он будит во мне смутное воспоминание… но я не могу сказать, что это может быть.
– Что они говорят? – спрашивает Дженна.
Девушки смотрят на меня, и я понимаю – они считают, что это призраки. Первое, что приходит мне в голову – это сказать им, что призраки не желают, чтобы мы пили из колодца, но это было бы слишком глупо. Слишком очевидно. Надо сделать так, чтобы заставить Кирстен подумать, что это ее собственная идея. Если я перегну палку, она может что-то заподозрить. Лучше начать с малого. А поскольку я не умею убедительно лгать, лучшей идеей будет сказать правду.
– Это Тамара, – шепчу я, и у меня сжимается горло. – Она прожила еще два дня после того, как вы выкинули ее за пределы ограды. У нее были ожоги на спине и груди, но беззаконник, который содрал с нее кожу, смог срезать большую часть здоровой плоти.
Они все смотрят на Кирстен, но та притворяется, будто не замечает их взглядов, и сидит, воззрившись на огонь.
Шуршащий звук раздается снова, на сей раз ближе.
– А это кто? – спрашивает Дженна, глядя сквозь прижатые к лицу пальцы.
– Это Мег, – отвечаю я.
Девушки застывают.
– Она исчезла давным-давно, – шепчет Дина, вспоминая лучшую подругу. – Мы думали, ее забрали призраки.
– Нет, – также шепотом говорю я. – Она вылезла через дыру в восточной части ограды… и ей в шею попал метательный нож. Она захлебнулась в собственной крови еще до того, как беззаконник отрезал ей пальцы.
– Перестань… перестань. – Плечи Хелен трясутся. Поначалу мне кажется, что она смеется, как смеялась в тот вечер, когда они выбросили за ворота обожженное тело Тамары, но потом я вижу на ее грязных щеках слезы. Она открывает рот, но не произносит ни звука. Может быть, она пока не может это выразить, может быть, не знает, как сказать, но на ее лице я вижу зарождающееся раскаяние.
Я оглядываю их всех, и мне трудно представить, что всего через несколько месяцев мы отправимся домой, дабы стать покорными женами, угодливыми служанками или работницами. Быть может, иные из них, самые правоверные, будут считать то, что они натворили, пустяком, необходимым злом – необходимым для того, чтобы избавиться от заключенного в них волшебства и вернуться домой исцеленными. Большинство из них только здесь ощутили вкус свободы – и, возможно, кому-то даже нравится то, чем они стали – но как насчет остальных, тех, кто просто хотел выжить? Когда волшебство останется в прошлом, как они будут жить с тем, что сотворили друг с другом? Со всем этим ужасом?
Но может статься, благодаря колодезной воде все это останется для них лишь неясным сном. Они не смогут отличить правду от вымысла, реальность от снов. Может статься, поэтому девушки и выглядят так странно, когда возвращаются домой – а я никогда не могла понять, почему у них такой вид.
Возможно, когда мы наконец вернемся домой, кто-то из нас попытается вспомнить, что на самом деле произошло в год благодати… но Бог рассудит, что нам лучше все забыть.
Глава 62
Вымыв кладовую, я ставлю койку Гертруды на ее прежнее место. Остальные дали понять, что они не против, если мы поселимся в бараке, но я им не доверяю и не смогу доверять, пока из них не выйдет весь водяной дурман.
Сев рядом с Герти, я пою ее отваром из тысячелистника, имбиря и оставшейся сангвинарии. Я много раз видела, как отец готовит этот отвар для тех пациентов, которых мучила похожая зараза.
– Это поможет вылечить и твой живот, и твою лихорадку, – говорю я.
– Дай-то Бог. – Она пьет, втягивая в себя питье сквозь стучащие зубы, а когда поднимает голову, я вижу в уголках ее губ тот же красный осадок, который видела в уголках рта у матушки накануне того дня, когда мы ушли.
И понимаю – то была не кровь девушек, убитых в этих лесах, то был отвар, окрашенный красным соком сангвина – рии. Я вспоминаю пот у нее на лбу, дрожащие руки, то, как она пошатывалась в церкви. Стало быть, она была больна, но почему это скрыли от меня?
