Гертруда поднимает руку, чтобы почесать затылок, но не успевает.
– Больше никакого расчесывания, – говорю я и, оторвав от нижней юбки полоску полотна, рву материю пополам и обертываю ею обе ее кисти. – Вот почему ты больна. В рану попала зараза.
– В рану, – шепчет она, вспомнив все. – Интересно, понравится ли Хрычу Фэллоу мой нынешний вид? – Она пытается обратить это в шутку, но мне не смешно.
Какое-то время мы сидим молча, потом Гертруда говорит:
– Кирстен… – Она сглатывает. – Мне нужно рассказать тебе, что произошло на самом деле.
– Ты не обязана ничего рассказывать, не обязана ничего объяс…
– Я хочу, – настаивает она. – Мне это нужно.
Когда я была больна, мне также казалось, что необходимо рассказать все Райкеру… на тот случай, если я умру.
– Кирстен нашла литографию в кабинете своего отца. Она попросила меня встретиться с нею в церкви, в исповедальне, чтобы показать находку. – Я протираю ее лоб мокрой тряпицей; она дрожит. – Была середина июля. На улице стояла ужасная жара, а в церкви было сравнительно прохладно. – Она смотрит на пламя свечи. – Я помню запах ладана, темно-красный бархат, которым было обито сиденье, помню, как с горящих свечей капал воск. – Ее губы трогает чуть заметная улыбка. – Кирстен сидела на сиденье рядом со мной, и нам было так тесно, что я слышала, как бьется ее сердце. Когда она достала из-под нижней юбки ту литографию, у меня не меньше минуты ушло на то, чтобы понять, что на ней изображено. Я подумала… – Ее глаза наполняются слезами. – Я подумала, она пытается мне что-то сказать, хочет подать какой-то знак. – Ее нижняя губа дрожит. – И я поцеловала ее – как целовала и раньше. Но нас застукали. Я вовсе не просила Кирстен делать то, что делала женщина на литографии, я просто хотела сказать ей, что люблю ее. В этом не было ничего грязного. Я не грязная…
– Я знаю, – перебиваю я и вытираю слезы с ее щек.
– Когда Кирстен пригрозила рассказать все тебе, я была вынуждена принять участие в их игре. Я думала…
– Что?
– Я думала, если ты узнаешь правду, то больше не захочешь со мной дружить.
– Ты ошибалась.
Она пристально смотрит на меня, сдвинув брови.
Затем снова подымает руку, чтобы почесать затылок, но я останавливаю ее.
– Тебе нужно поправиться. Подожди, скоро придет исцеление.
Она смотрит на меня затравленными глазами.
– Разве после всего, что было, может прийти исцеление? – шепчет она.
Я знаю, что она имеет в виду, знаю, что означает этот вопрос.
Достав из-за корсажа цветок тимьяна, я протягиваю его ей. Ее глаза снова наполняются слезами. Она пытается взять цветок, но у нее ничего не выходит, поскольку кисти рук обмотаны полотном. И мы обе смеемся. И в этот миг я понимаю – все будет хорошо… с Герти все будет хорошо.
– Что с нами произошло? – спрашивает она, глядя мне в глаза. – Вот мы строили навесы, что-то меняли, а затем…
– Это не твоя вина. В этом никто не виноват… даже Кирстен.
– Как ты можешь так говорить? – возмущается она.
Не знаю, сколько из этого она сможет понять, но я могу доверять Герти. Я чуствую, будто, если не расскажу ей, в чем дело, все это будет казаться мне нереальным. Наклонившись к ней, я шепчу:
– Все дело в колодезной воде. Живущие в ней водоросли… это водяной дурман. То самое зелье, которое употребляют гадалки в предместье, чтобы говорить с душами мертвых.
Герти смотрит на меня ошарашенно, и я вижу, что она начинает понимать.
– Головокружения, галлюцинации, склонность к жестокости – все это вызвано колодезной водой? Но если волшебства не существует… – Она дотрагивается до моих волос. – Тогда как же насчет призраков, обитающих в лесу… как насчет Тамары, Мег – ты что, все это придумала?
– Да, призраков я придумала, но насчет Тамары и Мег все правда… они действительно погибли так, как я сказала.
– Откуда тебе знать?
Я вспоминаю лицо Мег, вспоминаю таким, каким оно было, когда в шею ей вонзился метательный нож.
– Я была там и все видела, – шепчу я.
Герти вздрагивает.
– Но если призраков не существует… что это за звуки в лесу?
Мне хочется успокоить ее, сказать, что все это часть моего плана, но я не могу ей солгать.
– Я не знаю, – шепчу я, пытаясь не думать о том, что еще могло быть в лесу. Пытаясь не возвращаться мыслями к угрозам Андерса.
– Когда ты исчезла… я думала… – Видно, что глаза у нее закрываются, хотя она и пытается бороться со сном, точь-в-точь, как это делает Клара. – Ты словно… восстала из мертвых.
– Может, так оно и есть, – произношу я, укрывая ее одеялами.
– Тогда расскажи мне о рае… каков он? – бормочет она, и ее веки наконец опускаются.
Когда свеча догорает, я шепчу:
– Рай – это парень в хижине на дереве, парень с холодными руками и горячим сердцем.
Глава 63
– Он сказал, что придет за тобой, – говорит кто-то.
Я не сразу понимаю, что это она, что я вижу сон, но потом замечаю ее стриженую голову и красную родинку под правым глазом.
– Где ты была? – спрашиваю я.
– Я ждала, – отвечает она, стоя у двери.
– Ждала чего?
– Ждала, когда ты вспомнишь… когда освободишься. – И тут она приоткрывает дверь.
Я резко просыпаюсь и обнаруживаю, что сижу на койке Герти и чую слабый запах лавровых листьев и лайма. Так пахло в аптеке… и я вспоминаю родные места. Когда-то я любила этот запах, но сейчас он кажется мне слишком резким… слишком терпким.
Но если это всего лишь сон, то почему приоткрыта дверь? Я уверена, что вечером затворила ее. Впрочем, я была такая усталая, что, наверное, могла и забыть. Нет, то, что я снова оказалась в становье, вовсе не значит, что я схожу с ума. Сделав глубокий вдох, я пытаюсь сосредоточиться на чем-то приятном, на чем-то реальном – на серовато-розовом рассветном небе, которое вот-вот начнет отливать золотым. Рассвет – это мое любимое время дня, наверное, потому что он напоминает мне о Райкере. Наверняка, если закрою глаза, то вспомню, как он поднялся по приставной лестнице, снял свой саван и лег рядом со мной на кровать.
– Как видишь, я больше не чесалась, – говорит Герти, и звук ее голоса пугает меня.
Я оборачиваюсь и вижу, что она подняла руки в подобии варежек из полотна.
– Вот и хорошо. – Я улыбаюсь ей, радуясь тому, что она прервала мои мысли, и еще больше тому, что вижу – ее щеки уже не так бледны.
Я перехватываю взгляд, устремленный на мое левое плечо – на глубокую вмятину в нем, там, где пришлось вырезать отмершую плоть. Я накидываю плащ и запахиваю его.
