Хотя у меня дрожит подбородок, я пытаюсь улыбнуться.
– Оберегайте друг друга, – шепчу я ветерку.
Последние девушки исчезают за поворотом, и я поворачиваюсь к открытым воротам.
Мои глаза наполняются слезами, возникает чувство, будто я припаяна к месту, но каким-то образом я все-таки продолжаю двигаться вперед. Быть может, это оттого, что меня окружают остальные, что я иду в толпе, а быть может, речь идет о чем-то более важном.
О наступающем для меня моменте истины.
Я чувствую, как на меня давит это бремя, чувствую каждым дюймом своего тела… и знаю – остальные девушки понимают, что возвращение в округ означает мой конец.
Когда мы выходим на площадь, люди вытягивают шеи, чтобы увидеть, кому из девушек удалось вернуться живыми. Кто-то вздыхает с облегчением, кто-то горестно ахает.
Юноши, даровавшие своим избранницам покрывала, встают перед ними с черными шелковыми лентами в руках. Я вижу перед собой носки дорогих сапог Майкла, но не смею поднять голову и посмотреть ему в глаза.
Четверо юношей выбирают девушек, которые заменят их погибших жен, но я слышу в толпе шепоток. И вижу, что перед Гертрудой стоит мистер Уэлк.
Он кладет руку на ее плечо, она отшатывается.
– Мы с сожалением сообщаем тебе, что минувшей зимой мистер Фэллоу скончался. Прими наши соболезнования.
Герти закрывает рот руками и судорожно втягивает в себя воздух.
– Посмотрите, как она расстроена, – говорит кто-то в толпе. – Я слыхала, что ее отправят работать на полях.
Она бросает взгляд на меня, и глаза ее радостно вспыхивают, но, увидев стоящего передо мною Майкла, она тут же забывает про свой тайный восторг.
И я понимаю – чем дольше я буду оттягивать неизбежное, тем тяжелее придется и мне… и всем нам.
Расстегнув застежку плаща, я сбрасываю его с плеч. И, когда изорванная шерсть падает на землю, вскидываю подбородок. Первый человек, которого я вижу, – это Майкл. Он стоит предо мной, и к лацкану его плаща приколота гардения. Тот самый цветок, который он выбрал для меня год назад, цветок, символизирующий чистоту. Он улыбается мне так же, как улыбался когда-то на лугу, стоя в рубашке с закатанными рукавами. Солнце отражается в его волосах, но вот осенний ветерок обдувает меня, истертая ткань сорочки облепляет мой выступающий живот, и я вижу, как от его лица отливает вся кровь, а в глазах отражаются потрясение и душевная боль.
Я закрываю глаза и медлю, надеясь стереть из сознания его горестный образ, но, когда открываю их вновь, сразу же вижу всю мою семью, стоящую в переднем ряду. Мой отец стиснул зубы, Айви и Джун закрывают руками глаза Клары и Пенни. Матушка стоит, как изваяние, холодная и равнодушная, словно камень – похоже, для нее я уже умерла.
Но это пустяки по сравнению с реакцией толпы.
В ней слышатся злобное шипение, громкий шепот, призывы наказать меня здесь и сейчас.
Кто-то бросает в меня цветок, и он попадает мне в щеку – это оранжевая лилия, символ ненависти и гнева. Символ отвращения. Подобрав лилию с земли, я провожу пальцем по краям ее чашечки, но сейчас я не могу позволить себе погрузиться в воспоминания, уйти в них с головой и забыть обо всем. Как это ни мучительно, я не могу унестись мыслями в прошлое, я должна остаться в настоящем.
В становье я была так полна решимости, но сейчас, стоя здесь, я не могу не горевать. Нет, я не жалею о том, что сделала – отдаваясь в хижине Райкеру, я чувствовала в душе такую близость к Богу, какой до того не испытывала никогда – но мне горько оттого, что я причинила такую боль Майклу и моей семье. Они не заслуживают подобного унижения. Такого не заслуживает никто.
Возмущенное перешептывание в толпе быстро перерастает в гневные крики: – Шлюха! Еретичка! Сжечь ее, сжечь!
У меня начинают подгибаться колени, но я беру себя в руки и остаюсь стоять. Я должна быть храброй – ради памяти Райкера, ради девушек, отправляемых на остров, чтобы отбыть там год благодати… ибо я знаю правду.
Отец Майкла выходит вперед – на лице беспокойство, но я отлично вижу, как радостно блестят его глаза. Он в восторге оттого, что может избавиться от меня.
– Никогда еще преступление не было столь очевидно, – говорит он, показывая на мой выступающий живот.
Толпа разражается визгливыми воплями – женщины бросаются ко мне, шипя, плюясь, пытаясь схватить меня. Стражники оттаскивают их, но я успеваю разглядеть среди них лицо моей матери. Ну, конечно, она одна из них. Меня пронзает невыносимая боль. Какой позор! Когда ее оттаскивают, она вдруг поднимает свои юбки, и на ее голой лодыжке я вижу зигзагообразный шрам. Зачем она это сделала, что это значит? – думаю я, но в эту минуту в меня летит ботинок, и я едва успеваю увернуться. Толпа вопит, требуя крови, все мое тело дрожит. Но я должна успокоиться. Чтобы говорить ясно и понятно. Чтобы рассказать правду. Я не позволю им запугать меня и заставить молчать.
Не припоминаю, как сжала руку в кулак, но, разжав пальцы, я с изумлением вижу на своей ладони крошечный красный цветок. Пять идеально очерченных лепестков. Цветок из моих снов. Но как он оказался в моей руке?
Дыхание мое становится частым и неглубоким. Я обвожу глазами толпу в поисках ответа, и мои глаза останавливаются на лице матушки. Ее неподвижные глаза смотрят прямо в мои, нижняя губа чуть заметно дрожит. Она сдвигает в сторону обмотанный вокруг шеи шарф, и я вижу, что над сердцем у нее приколот тот же самый красный цветок. Меня вдруг осеняет, и я так поражена, что мне приходится наклониться и упереться ладонями в колени, чтобы не лишиться чувств.
Это она.
Этот шрам на ее лодыжке остался от раны – она попала ногой в медвежий капкан, который стражники установили в лесу в ночь перед днем невест. Поэтому-то у нее по ноге и текла кровь, а отвар с сангвинарией она пила, чтобы избежать заразы. И к приговоренным женщинам она всегда подходила первой именно потому, что хотела сказать им слова утешения и тайком передать им вот этот красный цветок. Мать Райкера сказала мне: – Ты очень похожа на нее — и слова ее относились не к девушке из моих снов, а к моей матери. Именно она все это время встречалась в лесу с женщинами предместья.
Она и есть та узурпаторша, о которой шушукаются в округе, которую пытаются изловить.
Мне хочется подбежать к ней, поблагодарить ее… за то, что она позволяла мне видеть сны, за то, что она рискует жизнью, пытаясь помочь женщинам округа и предместья, но я не могу. Единственное, что я могу сделать – это стоять и глотать оскорбления, терпеть очередную боль. Я пытаюсь сдержать свои чувства, но мое лицо дергается, его сводит нервный спазм. Мои щеки обдает жар. Раньше я подозревала, что все дело в пробуждающемся во мне волшебстве, теперь же поняла, что это такое на самом деле. Это ярость.
Мистер Уэлк кладет руку на сгорбленные плечи Майкла.
– Как тебе известно, сегодня я складываю с себя обязанности главы совета и передаю их тебе, но, принимая во внимание тяжесть содеянного, я приму решение за тебя.
