В почетный караул стала последняя смена, то есть та, которая была и первой: это новый секретарь обкома, низкорослый, широкоплечий, огненно-рыжий, с плотным прижмуром маленьких голубоватых глаз, с детски припухлыми, румяными губами; секретарь райкома Кустовец, председатель райисполкома Воропаев, старые большевики, в число которых вошли и Леонтий Сидорович Угрюмов, секретарь райкома комсомола, директор завода РТИ Лелекин; Кустовец сделал молчаливый знак Фене, и та, поняв и растерявшись малость, отыскала местечко рядом с отцом и застыла там со своими потемневшими глазами, с темными, льющимися из-под черной шали волосами, со своим прекрасным в великой печали лицом скорбящей Богоматери — таким именно показалось оно Кустовцу, когда он, стоя у изголовья покойного, нечаянно глянул на нее и подивился редкой красоте этой женщины. Не знаю уж, услышала ли она на себе этот взгляд, но, только чуть вздрогнув, побледнела еще больше и не отрывала своих глаз от лица Знобина до тех пор, пока кто-то легонько не взял ее под локоть и не отвел чуть в сторонку. Начинался траурный митинг. Первым говорил Кустовец. Он говорил, но Феня плохо слушала его, потому что не знала, каким он еще будет для всех них, для тех, с которыми прожил свою жизнь их Федор Федорович. Пускай этот молодой, сильный, умный человек не прогневается на нее за то, что плохо слушает, что вся наполнена скорбью и готова расплакаться навзрыд по умершему. Она не плакала, а чувствовала, что глохнет, что на глаза наплывает туман, а пол куда-то уходит из-под ее ног. И она упала бы, если бы Настя Шпич не поддержала ее под руки и не усадила на стул, рядом с Еленой Борисовной, окаменевшей от горя женой покойного. Потом его вынесли. Она стояла уже в обнимку с незнакомой пожилой женщиной, слышала рев меди, треск салюта и не знала, кто усадил ее потом в машину, не помнила, что до этого еще успела бросить горсть земли в открытую могилу, немного еще постоять над ней. Дома встретившему ее сыну сказала слова, почти в точности повторившие те, что услышала вчера от Пишки:
— Нету, Филипп, больше нашего заступника. Похоронили.
20
Дом свой Феня Угрюмова возвела в невиданно короткий срок: начала в октябре сорок седьмого, а закончила к ранней весне сорок восьмого года. И, наверное, не осилила бы, не будь с нею рядом близких и сочувствующих ей людей. Тимофей Непряхин по собственному почину наскреб по селу с полдюжины мужиков, чтобы поставить под будущий дом краеугольные камни; эта же малая артель отыскала чью-то брошенную еще в тридцатых годах развалюшку, разобрала бережно по бревнышку, перевезла к тем камням, и в один день поставила сруб, подновя и упрочив его несколькими дубовыми кругляшами, умыкнув их предварительно из-под бдительного и все и вся чуявшего носа Архипа Архиповича Колымаги; сказать правду, лесник мог бы легко накрыть этих похитителей, да только впервые, кажется, изменил себе — сделал вид, что ни слухом ни духом не ведает, кто это средь бела дня пробрался в лес и спилил десяток дубков у самого его края. Мария Соловьева и Степанида Луговая организовали помощь из одних женщин — обмазали сруб изнутри и снаружи глиной, которую привезли накануне от Глинищи и замесили Павлик Угрюмов и его товарищ Михаил Тверсков. Они же подвезли и солому, и подавали ее потом на крышу, а в кровельщики напросился Артем Платонович Григорьев, то есть Апрель, знавший толк в этом тонком деле. Ему помогали сразу два старика: дядя Коля и Максим Паклёников, один — дельными советами, а другой — неумеренной критикой всего, что бы там, на избе, ни делал Артем Платонович. Добрый и необидчивый Апрель долго и терпеливо сносил эти поношения, но в конце концов не выдержал и запустил со своей верхотуры в непрошенного критика с десяток круто приперченных слов, предварявших главный вывод: «Шел бы ты, Максимка, по дворам и собирал налоги, а меня оставил в покое, потому как в советах твоих я вовсе даже не нуждаюсь». Максим, однако, не внял разумному предложению Апреля, продолжал, все более вдохновляясь, подхлестываемый собственным остроумием, пощипывать добровольного кровельщика колючими замечаниями. Паклёников потешался и не знал, что назавтра, когда сам возьмется за кладку печки и голландки в Фениной избе, роли их поменяются: бессменный завидовский почтальон будет прилаживать кирпич к кирпичу, а Апрель сидеть на подоконнике, посасывать цигарку и, попыхивая дымком, в великое свое удовольствие «наводить критику» на все, что бы теперь ни делал Максим. Поскольку долг красен платежом, Паклёников сносил с редким хладнокровием все, что бы там ни болтал Апрель, однако и он взорвался, когда услышал от Артема Платоновича, что сложенная Максимом печь окажется никудышной, дым из нее будет выходить не в трубу, а прямо в избу и выест глаза хозяйке, которая конечно же проклянет неумелого печника и пошлет непременно своего сына за ним, за Апрелем, чтобы тот переложил печь сызнова. «Пошлет? За тобой?! — взревел старик. — Да ты, Апрель, и плетня-то паршивого на своем огороде не поставишь, не то что печь! Это тебе не сети вязать! Тут голова нужна». Апрель спокойно соглашался: «Конечно, нужна. А я об чем толкую? Нужна голова, да только умная, а не твоя, Максим. Ты уж меня прости, но от правды никуды не денешься». Они препирались, переругивались, а печь между тем подымалась и постепенно на глазах же непримиримых спорщиков обретала положенные ей по деревенскому русскому обычаю дородные формы. Пройдет несколько дней, и прикосновения Фениных рук преобразят ее: печь, как невеста, оденется в белое, печурки ее будут подсинены и весело заулыбаются всякому, кто придет в новую избу и глянет на красавицу. А на вынимание первых хлебов, испеченных в новой печи, соберутся все Фенины подруги, молодые и старые, и то будет всем праздникам праздник: в избе запахнет хлебом, а это значит, что в ней можно жить. Не хватало калитки рядом с воротами, но и ее кто-то соорудил и поставил ночью в положенном месте. Хозяйка, конечно, догадывалась, кто бы это мог сделать. И вила-то она свое гнездо с тайною надеждой на то, что рано или поздно, но откроется та калитка и впустит того, чья душа — Феня хорошо знала это — маялась сейчас в глухой немоте. Осень и зиму она видела его лишь на работе и холодно сторонилась, когда Авдей делал робкую попытку заговорить с ней, отходила к Тишке и, зная, что Авдей следит за нею, начинала хохотать, разыгрывать из себя озорную ухажерку. Догадливый Тишка понимал ее ход и, мгновенно подстроившись, подмигивая, нарочно обнимал ее, а она слабо отстранялась, тихо говорила: «Ты больно-то не увлекайся, Тиша, лапищам-то своим волю не давай, а то как тресну!» — «Ну и шут с тобой! — ответствовал Непряхин. — Играй свою спектаклю одна, а меня в это дело не заманывай. Видишь, как он набычился. Боданет — костей не соберу. А они мне еще нужны для опоры жизни».
У Авдея к тому времени уже произошла первая серьезная ссора с Надёнкой. Причиною было ее упорное нежелание взять на дом трех-четырех колхозных телят, продержать их у себя до весны и спасти для артели. Многие женщины, такие как Степанида Луговая, Катерина Ступкина, Пелагея Тверскова, Антонина Непряхина, Даша Присыпкина, взяли к себе по десятку телков и теперь выпаивали и выкармливали их прямо в избах, поскольку помещений для молодняка в колхозе не было. Надёнка же упорно противилась, полагая, что ей, бухгалтерше, не пристало возиться со скотом, да еще в своей нарядной, ухоженной избе.
— Тебя никто не заставляет возиться с телятами, — говорил ей Авдей. — Моя мать будет ухаживать.
