Когда мы были молодые, то ездили за рулем даже в состоянии крайнего опьянения. Однажды я на своей «Победе» вернулся поздно вечером из Дома актера домой. Утром следующего дня собрался ехать на репетицию, спустился во двор, вижу: стоит моя «Победа», окна открыты, а на сиденье лежат 5 рублей. Это я накануне приехал, расплатился и пошел спать.
Отношение к автомобилизму у людей – очень трепетное. Например, Марк Бернес был страшно мнительным и жутко чистоплотным. В этом плане Андрюша Миронов походил на него. К ним обоим в машину нельзя было сесть, не вымыв ноги. Когда Бернес приглашал довезти – он ездил на 21-й «Волге», то выкидывал со стороны пассажира тряпку. Надо было взять в руки тряпку и вытереть ботинки. После чего тряпка выбрасывалась. «Марк, – как-то спросил я его, – а когда выходишь из твоей машины, ничего вытирать не надо?» «Обязательно вытри что-нибудь, – ответил он. – Хоть раз придешь домой чистым».
Андрюшу Миронова хоронили в смокинге, подаренном ему Иосифом Кобзоном для выступления на эстраде. Явление Кобзона уникально. Если собрать по кускам – фактологически и эмоционально – индивидуальные ощущения от этой личности, возникнет биография страны. Недавно влетает ко мне в кабинет мой любимый ученик, а ныне партнер по спектаклю «Где мы?∞!..» Саша Олешко и взволнованно рассказывает, что семья Иосифа Давыдовича хочет осуществить строчку завещания мэтра и передать ему оркестровые минусовки кобзоновского репертуара – 3000 дисков. Дарить, одаривать – присутствием и вещественно. Не передарить случайно завалявшийся в кладовке предмет, а подарить конкретно-смысловой. Так, в моей огромной коллекции курительных трубок в каждый государственный и семейный праздник появлялась очередная очень дорогая трубка от Иосифа, хотя он к никотину не прикасался с детства.
Осмысление потерь приходит опосля, когда протокольные слезы и ритуалы прошли и возникает физиологическое ощущение утраты.
Юрий Энтин
«Ничего на свете лучше нету…»
Ты Шура, я Юра, и я тебя люблю!
Я вручаю Шуре книжку эту,
Ничего на свете лучше нету!
1999
Наш театр дружил с софийским Театром сатиры (по-болгарски Сатиричен театър). И у нас с Андрюшей Мироновым был там творческий вечер. Причем вечер был скорее Андрюшин. Я стоял, как всегда, в его пиджаке за пультом и читал реплики его партнеров, в основном женские. Сначала мы играли кусочек из спектакля «Безумный день, или Женитьба Фигаро», чтобы подумали, что я артист. Потом я кончал играть, и Андрюша два часа метался по сцене, а я ему подавал женские реплики. Я сыграл Софью из «Горя от ума», совмещенно дочь городничего Марью Антоновну и его жену Анну Андреевну из «Ревизора», а также Сюзанну из той же «Женитьбы Фигаро». Прошли с триумфом. Дальше нас коллективно, со слезами провожали на отдых на Солнечный Берег. Там, на пляже, мы учили текст для телевизионного отрывка «Летучая мышь», где про собаку Шульца, который потом поставил Александр Белинский, троюродный брат Андрюши по папе.
Как-то вечером, лежа под болгарскими звездами, Андрюша сказал: «Такое настроение… Сейчас придумать бы чего-нибудь лирическо-музыкальное». И тут появился Найден Андреев – очень хороший композитор, болгарская помесь Свиридова с Таривердиевым, в дальнейшем наш друг. Он на нас набрел случайно – у него там была дача. И нам захотелось создать атмосферную песню. Мне пришла в голову строчка «Падает снег на пляж». Найден с Андрюшей восхитились, но дальше этой строчки ничего не пошло. И тогда я сказал, что текст может дописать только великий песенник и по совместительству замечательный поэт Юра Энтин. У него есть гениальная строфа. Он мне всегда говорит: «Я написал столько всего гениального, а ты помнишь только это». Я помню только это. Рина Зеленая играет черепаху Тортилу и поет романс на слова Энтина:
«Затянулась бурой тиной
Гладь старинного пруда.
Ах, была, как Буратино,
Я когда-то молода».
Зарифмовать Буратино и «бурой тиной» – это поэтическое прозрение!
Юра Энтин написал песню для Андрюши. Это произведение было навеяно любимым певцом Андрея Джо Дассеном. Нам казалось, что настроение песни «Падает снег на пляж» джодассеновское.
Мы были на болгарском пляже в 1970-е и совершенно не походили на оккупантов. Валялись, Андрюша заигрывал с прелестной белобрысой купающейся, общаясь с ней на английском. Она была чешкой. Потом появился Найден, и из нашего разговора вдруг стало понятно, что мы из СССР. Чешка сделалась под загаром совершенно белой и побежала от нас, как от чумы, схватив свои тряпки. А мы остались с вытянутыми мордами. И Найден тогда сказал: «Как же она сразу не раскусила Андрюшу – у него такие оккупационные глаза».
Когда мы блистали на сцене театра, болгары, конечно, подозревали, что мы нищие, но что мы нищие до такой степени, до какой степени мы ими были, они не подозревали. Поэтому номер на курорте они нам сняли за свой счет и отпустили с богом. И там мы решили на те несчастные копейки, которые у нас были, привести себя в форму. Утром мы выходили из номера, подходили к автомату, опускали лев или несколько стотинок, оттуда выпадали белый стаканчик и маленькая пластмассовая ложечка (по тем временам для нас это было космическим чудом) и лился кофе. Потом выплевывался маленький кусочек сахара. Это был завтрак. В последнее утро перед отлетом на родину, когда у нас в кармане осталось несколько стотинок, которых хватало точно на один стаканчик утреннего кофе, мы подошли к автомату. Андрюша дрожащей рукой опустил в щель монетки, в автомате что-то заурчало, выпала ложечка, и полился кофе. Мы стали судорожно хватать руками струю, но ничего не получилось. Потом выплюнулся кусочек сахара. Оказывается, в автомате кончились стаканчики.
После завтрака мы обычно жарились на пляже, потом вяло шли по нему в надежде на каких-нибудь питающихся соотечественников. Но все они были одинаково бедны и голодны. И вот однажды мы добрели до огромного отеля, куда на наших глазах подъехал «икарус», из которого высыпала банда соотечественников. Они все, как по команде, разделись и бросились в море. И только один спокойно пошел под грибок, где за столиком сидел большой рыжий немец – весь в веснушках и такой обгорелый, что не мог прикоснуться телом ни к чему, кроме кружки холодного пива, которую он держал в руке. Наш соотечественник подсел к нему и снял рубашку. Под ней оказалось загорелое методом народного загара тело: пролетариат все лето ходит под палящим солнцем в майке, и, когда майка снимается, образуется белая майка из тела, а вокруг – ровный тропический загар. И получается, вроде и загорелый, и одетый.
Мы приютились под соседним грибом и услышали дружескую беседу. Наш говорил: «Понимаешь, бл…, я механик. Механик я». Рыжий говорил: «О, я-я! Механик». Наш: «Да не ты, бл…, механик, а я механик!» Немец: «Я-я!» Наш: «Что ты заладил: я, я? Это я механик!» Беседа длилась бесконечно. Наш заказывал «Плиску», болгарский коньяк, и поил немца. В середине этой душещипательной беседы я послал Андрюшу шляться вокруг механика, чтобы тот его узнал. Но спьяну он его не узнавал. Тогда Андрюша стал помогать с переводом, и тот его наконец узнал. Мы подсели к механику. Потом вылезли из моря остальные механики. И был шабаш. А рыжего немецкого механика послали на х…
