Саша Агеев, Флорида. 2016
Фото из архива Александра Агеева
Майку, давно мечтавшему о записи в Доме юного техника, нравилось слушать «Табу». В этом альбоме его завораживало буквально все: качество звука, вкрадчивый вокал Гребенщикова, безумное фортепиано Курёхина и тяжелая рок-гитара Ляпина — в таких композициях, как «Пепел», «Пустые места», «Кусок жизни» и «Сыновья молчаливых дней». Науменко подолгу и с удовольствием обсуждал эту эпохальную работу с Цоем, Рыбиным и Свиньей.
Дальше — больше. Как-то раз Майку позвонили его друзья из журнала «Зеркало» и рассказали, что по коридорам МИФИ гуляет 525-метровая магнитофонная катушка, на одной из сторон которой записан его альбом LV, а на другой — «Табу». Как было сказано в кельтском эпосе, «мухи и пикнуть не успели».
А вскоре в сторожке у Майка раздался телефонный звонок. До боли родной голос Володи Литовки предложил ему сыграть несколько концертов в Москве, и это оказалось как нельзя кстати. Дело в том, что в ленинградском рок-клубе вовсю кипели очередные административные перестановки, и выступать в городе было положительно негде.
А в столице тем временем резко взлетел спрос на питерский рок-андеграунд. Ларчик открывался просто: в последние месяцы в Москве начала активно функционировать сеть подпольных дистрибьюторов рок-музыки — так называемых «магнитофонных писателей». Одним из них был Александр Агеев, ныне проживающий в США. Сегодня его воспоминания представляют, на мой взгляд, особую ценность.
«На секретном концерте „Аквариума“ ко мне подошел Саша Самойлов, который выступал с группами „Рубины“ и „Последний шанс“, — рассказывает Агеев. — И вот Самойлов говорит: „Вчера ходил в ДК "Москворечье", там был обалденный парень, его зовут Майк. Играл с группой, как называется, не помню, но исполняют ритм-энд-блюз на русском…“ А я, дурак, не поехал, хотя слышал про это мероприятие и даже знал, что аппарат давала „Машина времени“. Я заинтересовался и запросил питерских друзей: „А найдите-ка мне Майка!“ Но запись пришла ко мне с другой стороны — Троицкий дал пленку какого-то акустического концерта, а там — „Ты — дрянь!“ Ну, я и погиб…»
Магнитофонные писатели тут же принялись тиражировать альбомы Майка и концертные записи «Зоопарка». О том, насколько дерзко и нагло действовали популяризаторы ленинградского рока в самый разгар социализма, можно было написать детективный роман. Под носом у государственных органов ушлые обладатели стационарных магнитофонов «Маяк-001» давали платные объявления в рекламное приложение к газете «Вечерняя Москва». Крохотный текст был прост и заманчив. Мол, увлекаюсь современной музыкой, обмениваюсь катушками с рок-записями, а в самом конце объявления шел номер домашнего телефона. Посвященные читатели прекрасно понимали, о каком именно «обмене» идет речь: если вы хотели купить редкие или новые записи — то, как говорится в Одессе, «их есть у меня».
Рыбалка понеслась вовсю. Вскоре у таких уважаемых людей, как Александр Агеев, Владимир Иванов и Валерий Петрович Ушаков образовалась целая армия платежеспособных «подписчиков», которые с дрожью в руках выкупали свежие копии «Треугольника» и «Табу» «Аквариума», Blues de Moscou «Зоопарка», а также «Сладкую N…» и LV Майка. Часть клиентов продолжала тиражировать их дальше, часть — просто слушала за закрытыми шторами. В зависимости от характера и темперамента.
К примеру, тот же Агеев, работая инженером в какой-то унылой конторе, перезаписывал часть пленок прямо на службе, а часть — дома. Тиражирование шло двадцать четыре часа в сутки, причем в квартире ему помогали жена и взрослая дочь, а сам Александр при каждом удобном случае вырывался в Ленинград за новыми записями. Поездки эти часто маскировались под служебные командировки, порой — по совершенно невероятным причинам.
«Однажды до моего начальства доползли слухи, что наши коллеги планируют вырыть огромный котлован рядом с Московским вокзалом, — смеется Агеев спустя тридцать пять лет. — И меня направили в Питер — разобраться, не провалится ли вокзал в эту яму? Яму я смотреть, разумеется, не стал, а сразу же начал звонить Панкеру. К тому моменту я знал про Майка две вещи — что ему нравится фильм „Великолепная семерка“, и что он любит клеить модели самолетиков. В „Детском мире“ самолетиков не оказалось, поэтому я заехал к знакомым и записал ему „Великолепную семерку“ на видеокассету. Затем встретился с Панкером, передал кассету, взял ленту „Майк LV“ и в тот же вечер уехал в Москву. На работе я отчитался, что Московский вокзал цел, а яму зарыли. Потом поехал домой и стал слушать альбом. Вскоре я понял, что это — тройной шедевр. Шедевр — исполнения и текстов, шедевр — записи и концепции, и шедевр оформления. И мы начали его тиражировать, причем после крика „Ставь по новой!“ я стал дописывать цикл Морозова „Харе Кришна“. Шел 1982 год, и до царствования Андропова оставалась еще пара месяцев».
С помощью таких энтузиастов, как Саша Агеев, альбомы с похмельной лирикой Майка начали активно размножаться, причем — не только в Москве и Питере, но и в отдаленных регионах. Любопытно, что такой мощной партизанской субкультуры не наблюдалось не только в эпоху авантюрной записи «Все братья — сестры», но еще и буквально пару лет назад. Тогда флагманы питерской контркультуры пытались через организаторов московских концертов реализовывать свои первые магнитоальбомы, но их ждало жестокое разочарование.
К примеру, когда Гребенщиков отдал дистрибьюторам десяток новеньких катушек «Треугольника» (1981 год), их вскоре вернули ему обратно. Одну пленку оставили «на память», а остальные копии так никто и не купил. Это была та жестокая реальность, которую Борис и Майк часто забывали принимать во внимание.
«Все это было чудовищным ударом, — грустно улыбался впоследствии лидер «Аквариума». — Во-первых, мне не на что было возвращаться в Ленинград. Во-вторых, я планировал рассчитаться с частью долгов, но ничего из этого не вышло».
Теперь же многие меломаны, читавшие статьи о Майке в потрепанных копиях «Рокси», «Зеркала» и вышедшего ему на смену журнала «Ухо», рьяно пожелали перейти от теории к практике. Возможно, они ничего не знали об авторе «Дряни» и «Пригородного блюза», зато слышали рассказы о фестивале в Северном Чертаново и нашумевших выступлениях в ДК «Москворечье» и Театре на Юго-Западе.
После целого облака мифов публика грезила желанием увидеть нечто подобное «вживую». И в тот волшебный момент, когда спрос начал опережать предложение, Михаил Васильевич Науменко расчехлил гитару в одном из корпусов общежития инженерно-физического института на Каширке. Напротив него сидели выступавшие в тот вечер музыканты подпольного коллектива «Кэндзабуро Оэ», редколлегия журнала «Ухо» и прочая разношерстная публика. Давайте предоставим микрофон очевидцу.
«Осенью 1982 года я впервые увидел Майка, альбомов которого до этого не слышал, — вспоминает рок-критик Сергей Гурьев. — Дело было в покрашенном темно-зеленой краской полувоенном подвальчике, в который набилось человек тридцать. На самом музыканте были черный костюм и большие черные очки, которые постоянно сползали у него с носа. Иногда Науменко успевал поправлять их пальцем, иногда они падали ему на колени… Кто-то из студентов не выдержал и крикнул: „Да сними ты их нафиг!“ На что Майк раздраженно ответил: „У меня глаза болят, парень!“ Мне показалось, что между залом и артистом возникло напряжение, и его вообще здесь не сильно любят. И тут еще кто-то заорал у меня над ухом: „Ты — дрянь!“, и я подумал: „Господи, что же за люди такие злобные?“ А Майк облегченно вздохнул и начал играть песню „Дрянь“, которую я услышал первый раз в жизни».
