Публикации Илиодора проникли в Россию, а о том, чтобы они как можно шире разошлись, позаботились многие, и больше всех — А.И. Гучков, лидер октябристов, то есть партии власти, в Государственной Думе.
Столь откровенное письмо Александры Федоровны отнюдь не доказывало, что она была в интимных отношениях с Гришкой. Во дворце Распутин вел себя развязно, но известной черты не переступал. Даже в отношениях с Аннушкой Вырубовой он держал дистанцию. Позднее, при Временном Правительстве, когда Вырубова оказалось под следствием, она говорила, что Распутин как мужчина был ей «неаппетитен». А когда ей не поверили, она потребовала медицинского освидетельствования, и оно подтвердило: главная-то распутника — девственница! Не приходится спорить с Коковцовым, когда он пишет, что письмо царицы к старцу было «проявлением ее мистического настроения». Но, по его же словам, оно «давало повод к самым возмутительным пересудам»
[207].
Как минимум, давало повод! Жена цезаря — и такое подозрение!
Ну, а сам цезарь? Что испытывал несчастный царь, когда ему пришлось познакомиться с излияниями его августейшей супруги к Григорию Ефимовичу, — даже если он не сомневался в том, что для нее этот мужик — только облако в штанах?
Но разгневался он не на свою истеричку-жену, не на старца, сорившего такими письмами, даже не на Илиодора, опубликовавшего их в зарубежье, и не на Гучкова, почти открыто распространявшего гектографические копии этого письма в Государственной Думе и по всей России. Виноваты были чины администрации: они допустили, не доглядели, не пресекли…
Виноватее всех, конечно, был главный страж порядка, министр внутренних дел А.А. Макаров. «Я застал его в очень угнетенном настроении, — вспоминал Коковцов. — Он только что получил очень резкую по тону записку от государя, положительно требующую от него принятия „решительных мер к обузданию печати“ и запрещению газетам печатать что-либо о Распутине»
[208].
От Макарова требовали невозможного, как годом раньше от Столыпина, ибо никакого нарушения закона о печати в тех публикациях не было. Если Столыпин тогда отреагировал высылкой Распутина из столицы, хотя бы кратковременной, то его преемники пошли другим путем.
Коковцов пишет, как Макаров, министр по делам печати и он сам уламывали редакторов и издателей газет. «Я воспользовался визитом ко мне М.А. Суворина и Мазаева [из „Нового времени“] и старался развить перед ними ту точку зрения, что газетные статьи с постоянными упоминаниями имени Распутина и слишком прозрачными намеками только делают рекламу этому человеку, но, что всего хуже, — играют в руку всем революционным организациям, расшатывая в корне престиж власти монарха, который держится, главным образом, обаянием окружающего его ореола, и с уничтожением последнего рухнет и самый принцип власти»
[209].
Но если не одна, то другая газета подхватывала очередной скандал, а остальные перепечатывали, комментировали, смаковали подробности.
Макаров был бессилен справиться с ситуацией. Тучи над ним сгущались. Желая показать свою расторопность и преданность государю, он организовал сверхсекретную разведывательно-финансовую операцию по изъятию оригиналов злополучных писем императрицы и великих княжон. Хотя они широко разошлись в печати, их подлинность не была подтверждена. Но они могли быть в любой момент опубликованы в фотокопиях, и тогда каждый, кому доводилось получать какие-либо записки от императрицы, мог бы сличить почерк. А что, если их представят на графологическую экспертизу и затем опубликуют заключение независимых экспертов? Не допустить этого можно было только одним путем — завладеть письмами. Узнать, где они находятся, и затем выкрасть или выкупить их.
Задуманная операция блестяще удалась! Но, заполучив вожделенные письма, Макаров стал в тупик — что с ними делать: спрятать подальше или передать государю?
«Макаров дал мне прочитать все письма, — пишет Коковцов. — Их было 6. Одно сравнительно длинное письмо от императрицы, совершенно точно воспроизведенное в распространенной Гучковым копии; по одному письму от всех четырех великих княжон, вполне безобидного свойства, написанных, видимо, под влиянием напоминаний матери… и — одно письмо, или, вернее, листок чистой почтовой бумаги малого формата с тщательно выведенной буквою А, маленьким наследником»
[210].
На просьбу дать совет, какой из двух вариантов избрать, Коковцов отверг оба. Он пояснил, что в первом случае Макаров даст повод к подозрению в каких-то неблаговидных намерениях; во втором — поставит в неприятное положение царя, а в царице наживет врага. Коковцов посоветовал испросить аудиенцию у императрицы и передать письма ей — без свидетелей, из рук в руки.
Макаров согласился, но затем передумал. Ему было ясно, что государыня, скорее всего, уничтожит письма, ничего не скажет государю, и тот даже не узнает о высокоценной услуге своего министра! Макаров решил все же обрадовать подарком самого Николая.
«По собственному его [Макарова] рассказу, — завершает этот эпизод Коковцов, — государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: „да, это не поддельное письмо“, а затем открыл ящик своего стола и резким, совершенно непривычным ему жестом швырнул туда конверт. Мне не оставалось ничего другого, как сказать Макарову: „зачем же вы спрашивали моего совета, чтобы поступить как раз наоборот, теперь ваша отставка обеспечена“»
[211]. Чтобы придти к такому заключению, не надо было обладать пророческим даром Распутина.
Между тем, скандал перешел с альковного уровня на церковный.
Приват-доцент Московской духовной академии Новоселов, специалист по сектантству, собрал материалы, доказывавшие близость проповедей и поведения Распутина к хлыстовской ереси, и обвинил Священный синод и церковное руководство в потворстве сектантству.
Макаров приказал изъять брошюру Новоселова из продажи, но этим только подлил масло в огонь. Газета «Голос Москвы» поместила статью Новоселова, в которой тот повторил основные положения своей брошюры. На газету был наложен крупный штраф, а номер — конфискован.
«Эти репрессии имели, однако, обратное действие, — свидетельствовал председатель Государственной Думы М.В. Родзянко. — Брошюра Новоселова и номер газеты в уцелевших экземплярах стали покупаться за баснословные деньги, а в газетах всех направлений появились статьи о Распутине и о незаконной конфискации брошюры; печатались во всеобщее сведение письма его бывших жертв, прилагались фотографии, где он изображен в кругу своих последователей. И чем больше усердствовали цензура и полиция, тем больше писали и платили штрафы»
[212].
