«Ненависть к еврею — явление звериное, зоологическое — с ним нужно деятельно бороться в интересах скорейшего роста социальных чувств, социальной культуры. Евреи — люди, такие же как все, и — как все люди, — евреи должны быть свободны… В интересах разума, справедливости, культуры — нельзя допускать, чтобы среди нас жили люди бесправные; мы не могли бы допустить этого, если бы среди нас было развито чувство уважения к самим себе… Но не брезгуя и не возмущаясь, мы носим на совести нашей позорное пятно еврейского бесправия. В этом пятне — грязный яд клеветы, слезы и кровь бесчисленных погромов… И если мы не попытаемся теперь же остановить рост этой слепой вражды, она отразится на культурном развитии нашей страны пагубно. Надо помнить, что русский народ слишком мало видел хорошего и потому очень охотно верит в дурное… Кроме народа есть еще „чернь“ — нечто внесословное, внекультурное, объединенное темным чувством ненависти ко всему, что выше его понимания и что беззащитно… „Чернь“ и является главным образом выразительницею зоологических начал таких, как юдофобство». Так писал Максим Горький
[246].
В новой травле евреев общество безошибочно разглядело неуклюжую попытку властей свалить вину за военные поражения с больной головы на здоровую. Что касается реального шпионажа (странно, если бы его не было), то он проводился врагом очень умело. Единственным разоблаченным шпионом высокого уровня оказался полковник С.Н. Мясоедов. Скоропалительный военный суд приговорил его к смертной казни, и он сразу же был повешен: чуть ли не из зала суда отправлен на виселицу. А затем, говоря словами британского историка Г.М. Каткова, «провели облаву по всей России. Арестовали жену Мясоедова, арестовали состоявшее главным образом из евреев [как же без них!] правление пароходной компании, членом которого был Мясоедов, арестовали множество лиц, имевших деловые или вовсе случайные контакты с Мясоедовым… После первого суда всех приговоренных к смертной казни казнили, а остальных судили во второй раз. И выносили новые приговоры — к смертной казни, к тюремному заключению»
[247].
Однако и это кровопускание было устроено вовсе не для искоренения шпионажа. «Ставке нужен был суд над изменником, чтобы изменой объяснить неудачи на фронте, и особенно поражение Десятой армии. Когда пришло сообщение о казни Мясоедова, стало уже известно, что армии не хватает оружия и боеприпасов, это и была главная причина отступления летом 1915 года»
[248]. То есть и Мясоедов, на поверку, оказался еще одним козлом отпущения.
За два года до войны жандармского офицера Мясоедова, оказывавшего особые услуги военному министру, публично обвинял в шпионаже А.И. Гучков. Сухомлинов вступился за своего протеже и спас его от суда; Мясоедов дрался с Гучковым на дуэли, — словом, скандал был громкий. Мясоедову пришлось уйти в отставку. Когда началась война, его призвали в ополчение, но он напомнил о себе Сухомлинову, и с его помощью был направлен на фронт. Попал в агентурную разведку Десятой армии, вскоре потерпевшей сокрушительное поражение. Так что новые обвинения Мясоедова прямо били по Сухомлинову.
Перепуганный военный министр, вместо того, чтобы потребовать тщательного расследования дела, трусливо сдал «„этого негодяя“, отплатившего ему черной неблагодарностью». Такого признания только и ждал Янушкевич, технично увязавший «шпионаж» Мясоедова «с резкими жалобами на нехватку оружия и боеприпасов, а тут уж ответчиком, в конце концов, был сам Сухомлинов»
[249].
Историк Г.М. Катков в книге «Февральская революция» замечает: «В этой игре в кошки-мышки Сухомлинов выглядит недостойно и жалко. Он даже не пытался оспаривать голословные обвинения Янушкевича, которые, помимо болезненной шпиономании, отдавали антисемитизмом и садизмом»
[250].
Если учесть, что книга Каткова написана с монархических позиций, то его характеристика высокопоставленных скорпионов, грызущих друг друга у подножья трона в годину тяжелейшей войны, выглядит особенно выразительно.
Раздув дело Мясоедова, генерал Янушкевич вынудил царя удалить незадачливого военного министра. И тотчас же должен был об этом пожалеть. Новый военный министр генерал А.А. Поливанов, назначенный вопреки его известной близости к Гучкову, увидев, в каком катастрофическом состоянии находятся дела, заявил в Совете министров, что «отечество в опасности» и больше всех в этом виноват генерал Янушкевич. Его поддержали другие министры — у них накопилось немало своих претензий к ставке. Обретя в лице Поливанова решительного лидера, они потребовали удаления Янушкевича, в противном случае грозили коллективной отставкой. Премьер Горемыкин пытался внушить коллегам, что в самодержавном государстве они только покорные исполнители воли государя и никаких условий ему ставить не могут. Он намекал, что их «бунт» может привести совсем не к тому результату, какого они добивались. То был намек на «фактор Распутина». Но Поливанов и поддержавшие его министры то ли не поняли этого намека, то ли не придали ему значения. И были повергнуты в состояние шока, когда им было объявлено, что государь решил удалить из Ставки не только начальника штаба, но и Верховного — с тем, чтобы самому стать во главе войска.
Начался заключительный этап агонии российского самодержавия.
С великим князем Николаем Николаевичем-младшим, по-домашнему Николашей, императора связывали особые отношения. Будучи наследником престола, Николай служил под командованием Николаши и… страшно его боялся. (Впоследствии он ему в этом признался, чем ввел в большое смущение). Высокий, стройный, с зычным голосом и уверенными жестами, Николаша был, что называется, военной косточкой — таким, каким хотел, но не мог быть сам Николай. Никто не сидел так молодецки в седле. Никто не умел так властно заставлять офицеров ходить по струнке. Никто не умел быть таким простым, грубым и аристократичным в одно и то же время. Никто не выглядел таким уверенным и решительным. Ни зависти, ни ревнивого чувства к Николаше у робкого наследника, а потом императора, не возникало: он спокойно признавал превосходство своего бывшего «отца-командира», молча восхищался им.
Великий князь Николаша, со своей стороны, боготворил своего августейшего племянника. Полубоготворил, если понимать буквально. Как верноподданный и как мистик (фамильная черта Романовых), он вполне серьезно говорил, что хотя государь император не Бог, но он и не просто человек, а нечто среднее — полу божественное. Никаких выдающихся качеств у государя он не находил, но боготворил его, так сказать, из принципа — как помазанника Божьего. Государю льстило такое отношение. Даже после того, как Николаша, играя револьвером, заставил его подписать ненавистный Манифест 17 октября, он затаил злобу не на него, а на Витте.
