Миллионная армия Северного фронта стояла в непосредственной близи от Петрограда. На фронте было зимнее затишье, и во всей стране — относительное спокойствие. То был не 1905 год, когда войско застряло на Дальнем Востоке, промышленность и транспорт были парализованы всеобщей забастовкой, а над необъятными просторами сельской России стелился дым от горевших помещичьих усадеб. Положение теперь было качественно иным: очаг смуты был локализован. Однако, вместо того, чтобы употребить силу для водворения порядка в столице, генерал Рузский, как он вспоминал впоследствии, продолжал «уговаривать» государя.
«Надо заметить, — уточняет Катков, — что слова Рузского о том, что он „уговаривал“ государя, могут ввести в заблуждение. На самом деле он просто не дал императору никакого выбора: план Алексеева-Родзянко он представил как единственную возможности»
[281].
Между тем, Алексеев из Ставки снова прислал «совет» царю даровать конституционную форму правления и прилагал текст манифеста.
«Нет сомнения, что телеграмма Алексеева была решающим моментом акции», пишет Катков, но в данном случае он торопит события. На самом деле, удалившись для подписания манифеста, Николай вернулся с другим текстом. В нем говорилось о назначении Родзянко премьером, но ключевых слов о «правительстве, ответственном перед Думой», не было. Рузский его решительно забраковал.
Еще два часа продолжалось выкручивание рук. А когда нужный текст был, наконец, подписан, Рузский, словно издеваясь над бессильным самодержцем (а, скорее, чтобы обезопасить себя), стал лицемерно выспрашивать, сделал ли тот выбор по собственной самодержавной воле и не пожалеет ли о нем? Нетрудно представить, как в этот момент Николай его презирал! По обыкновению сдержанный, он ответил с сарказмом: да, он принял решение по собственной воле, потому что два советника, генерал Рузский и генерал Алексеев, мало в чем между собою согласные, в этом вопросе оказались единодушны.
«Был ли тут намек на сговор?» — спрашивает Катков
[282]. Мне думается, что ответ однозначен.
Но завершился только первый акт драмы!
Второй понадобился потому, что теперь праздновал труса Родзянко. Став главою Временного комитета Государственной Думы, то есть «ответственного» правительства, чего он так напористо добивался, он убоялся ответственности.
В панических телеграммах Родзянко в Ставку теперь говорилось об арестах министров, убийстве офицеров, всеобщей ненависти к царю и династии. И о том, что только отречение государя от престола может успокоить страсти и спасти положение.
О содержании долгого и крайне нервного разговора по телеграфу между Рузским и Родзянко государю не сообщили. Вместо этого оно было передано в Ставку. Оттуда телеграмма о необходимости отречения царя от престола была разослана командующим фронтов. И только после получения их ответов они были доложены Николаю. Приведу наиболее характерный из них — от великого князя Николаши:
«Я как верноподданный считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить ваше императорское величество спасти Россию и вашего наследника, зная чувство святой любви вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследие»
[283].
Можно лишь удивляться, откуда взялось столько елейного красноречия у необструганного вояки. Такие же лицемерные послания пришли от других командующих фронтов. Все были в сговоре! Его императорскому величеству коленопреклоненно указывали на дверь.
«Всюду вокруг трусость, обман и измена», понял, наконец, Николай.
2 марта, к десяти часам вечера, член Государственного Совета Гучков и член Государственной Думы Шульгин, с большим трудом добравшиеся до Пскова, с места в карьер начали обработку царя. Они убеждали, что посылка войск в столицу бесполезна и может только вызвать гражданскую войну. Генерал Рузский добавил, что войск для направления в Петроград у него все равно нет.
Питерские посланцы готовились к долгой осаде и были поражены, когда царь, спокойным, почти отрешенным голосом, сказал, что еще в три часа дня принял решение отречься от престола в пользу цесаревича Алексея при регентстве великого князя Михаила. Но теперь он желает внести в это решение поправку. В случае воцарения Алексея, ему, Николаю, вряд ли позволят с ним видеться. Поэтому он решил отречься и за себя, и за сына, а престол передать Михаилу.
«Вы поймете чувства отца», — скорбно произнес государь.
Питерские эмиссары переглянулись. Они были приятно поражены тем, что царь так легко сдался, но удивлены неожиданной комбинацией, которую он предложил. Они запросили небольшого перерыва, чтобы посовещаться.
«Вскоре я пошел к Гучкову и Шульгину, — расскажет позднее Рузский, — и спросил их, к какому они пришли решению. Шульгин ответил, что они решительно не знают, как поступить. На мой вопрос, как по основным законам: может ли [царь] отрекаться за сына, они оба не знали. Я им заметил, как это они едут по такому важному государственному вопросу и не захватили с собой ни тома основных законов, ни даже юриста. [Основных законов, как видим, не оказалось ни в штабе фронта, ни в царских поездах — такое значение им придавалось!] Шульгин ответил, что они вовсе не ожидали такого решения. Потолковав немного, Гучков решил, что формула государя приемлема, что теперь безразлично [!], имел ли государь право [отречься за сына] или нет», а Шульгину, которого Гучков назвал «специалистом по такого рода государственно-юридическим вопросам», вопрос: «Алексей или Михаил? Перед основным фактом отречения казался частностью». «С этим они вернулись к государю»
[284].
В приведенном отрывке важно каждое слово. Невозможно более наглядно показать, как коронованный революционер, долго и упорно рубивший сук, на котором сидел, в последний момент подрубил под корень все дерево российской государственности. И как помогли ему в этом «спасители монархии» — Гучков, Шульгин и Рузский. Оказывается, ни царь, ни его советники не имели понятия об основах государственной системы, которую они «спасали»!
Гучков и Шульгин предложили государю привезенный с собой проект манифеста, в который теперь надо было внести «небольшую» поправку. Но Николай ответил, что проект манифеста уже подготовлен. Когда он был исправлен и подписан, государь вручил его Гучкову, тот зачитал вслух. «Пламенный» монархист Шульгин описал эту сцену напыщенным слогом, разукрашенным глубокомысленными многоточиями:
«Текст был написан теми удивительными словами, которые теперь все знают. Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли… Государь принес и его и положил его на стол… К тексту отречения нечего было прибавить… Во всем этом ужасе на мгновение пробился один светлый луч… Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь государя в безопасности… Половина шипов, вонзившихся в сердце его подданных, вырвалась этим лоскутком бумаги… Так благородны были эти прощальные слова… И так почувствовалось, что он так же, как и мы, а, может быть, гораздо больше любит Россию»
[285].
