Такой тут наклон: чужеродному Гиммеру с его бездушной идеологией плевать на матушку-Россию, а корниловская суздальщина — это кровоточащее сердце!
Почему Суханов-Гиммер чужероден?
В полицейском досье он проходил как православный и великоросс, да и в его внешности никаких признаков чужеродности замечено не было: «телосложение — среднее, цвет глаз — серый, волосы — белокурые, на голове курчавые, борода густая, рост — 171 см, на лице следы натуральной оспы; рубцов, родимых пятен не имеется»
[294].
О Воззвании Корнилова Суханов писал с горьким сарказмом:
«Чего конкретно хочет Главковерх, „открыто выступая“, что собирается он сделать, в чем надлежит ему содействовать „верящим в храмы“ и проч., — это никому не известно. Исходный пункт Корнилова: предание русского народа германскому племени, обвинение коалиции [Временного правительства] в контакте с немецким штабом на фоне собственного похода с фронта на Петербург! Можно ли придумать что-либо более лубочное, корявое, нелепое, неискусное, подрывающее собственное дело?»
[295].
Мятеж был подавлен, круги от него пошли очень круто. Генерал Корнилов сыграл в судьбе России роль медведя в посудной лавке. Не случайно у великоросса Н.Н. Суханова нелепые действия «спасителя отечества» вызвали «чувство ущербленной национальной гордости»
[296].
Генерал Корнилов хотел как лучше, а получилось — хуже некуда. Собственных сил для подавления военного мятежа у Временного правительства не было, и оно вынуждено было обратиться к Советам, где давно уже верховодили большевики, да к их красной гвардии, то есть наспех сколоченным отрядам вооруженных рабочих. В тот самый момент, когда большевистские вожди были в тюрьме или в подполье из-за обвинений в связях с германским генштабом, красногвардейцам раздавали винтовки, и Керенский должен был призвать кронштадтских матросов — самые разнузданные элементы большевистского лагеря — выступить на защиту Временного правительства. Тюремное заключение „немецкого агента“ Троцкого приобрело фарсовый характер: в самый разгар следствия к нему пришла делегация тех же кронштадтских матросов, чтобы спросить совета: защищать ли им Керенского против Корнилова, или прикончить обоих.
До штурма Зимнего Дворца оставалось чуть больше месяца.
Цареубийство
«Ваш спор с большевизмом — глубочайшая ошибка, вы боретесь против духа нации, стремящегося к возрождению. В большевизме выражается особенность русского духа, его самобытность… Именно наш дух освободит мир из цепей истории», — возражал на «Несвоевременные мысли» Максима Горького некий пр. Роман Петкевич — то ли прапорщик, то ли профессор, по ироничному замечанию самого Горького
[297].
Горький и сам считал, что большевизм выражает дух нации, однако у него это не вызывало восторга. (Сменит вехи он позже).
Только через полгода после Октябрьского переворота у Кремлевских главарей «дошли руки» до поверженного царя. Проверенный большевик В.В. Яковлев (Мячин) (впоследствии он «изменит делу революции»), с мандатом Ленина и Свердлова, прибыл в Тобольск, чтобы снять эсеровскую охрану и перевезти царскую семью в Центральную Россию, поближе к Москве. Труднейшая миссия была предпринята из тех же опасений, что были когда-то у Керенского: царь либо сбежит и станет «знаменем контрреволюции», либо будет убит местными товарищами.
Ленина ни то, ни другое не устраивало: царь ему был нужен живым. Конечно, не из гуманных соображений, а из далеко идущих революционных планов. В январе 1918 года Совет Народных Комиссаров принял решение — начать следствие над бывшим царем и предать его суду, для чего при СНК была создана особая Комиссия.
Затея была столь же дерзкой, сколь и преступной, но таковы были все «революционные» начинания Советов после захвата власти.
Следствие о преступлениях царского режима, как мы помним, было начато сразу же после Февраля. Материалы Чрезвычайной следственной комиссии Временного Правительства мы не раз цитировали. К ответу были привлечены наиболее одиозные чины высшей царской администрации, но не сам царь: царская Россия имела формальный статус монархии, а монарх, как мы помним, людскому суду не подлежал.
Ленин был юристом по образованию, да и другие ведущие большевики не могли этого не понимать. Но юридические нормы их так же мало стесняли, как и прочие «буржуазные предрассудки». К тому же, имелись исторические прецеденты: «осуждение» и казнь Карла I в ходе Британской революции в 1649 году, Людовика XVI — в ходе Французской революции в 1793-м. Коль скоро «буржуазные» судилища могли приговаривать венценосцев к смерти, то что говорить о «пролетарском суде революционной совести»!
Большевики ликвидировали Чрезвычайную следственную комиссию Временного Правительства и прекратили расследование. Зачем разбираться в тонкостях, когда арестованных можно прикончить без следствия и суда — «именем революции»?
Суд над «Николаем Кровавым» — другое дело. Не правосудие нужно было большевистским вождям, а грандиозный пропагандистский спектакль: ведь к процессу было бы приковано внимание всего мира. Бывшему царю припомнили бы всё: от Ходынки до Распутина, от Кровавого Воскресенья до Ленского расстрела, от «столыпинских галстуков» до еврейских погромов, от японской войны до германской. И многое другое — что было и чего не было. Такую потрясающую возможность обличения «старого мира» Ильич не хотел упустить.
Если бы «революционный суд» состоялся, то в смертном приговоре не приходится сомневаться, так что Николай II в любом случае был обречен. Вероятно, и Александра Федоровна. Но дети их получили бы шанс на спасение. При публичности процесса и внимании к нему всего мира даже ленинская клика вряд ли решилась бы казнить невинных детей.
Однако Красный Урал после Брестского мира не доверял Кремлю. Главари Уральского Совета рабочих депутатов «болели левизной в коммунизме». Они даже официально отвергли Брестский мир и от имени Уральской республики «объявили войну» кайзеровской Германии. Они не хотели выпускать царскую семью из своих рук. Более того, в Тобольске то и дело появлялись вооруженные группы с намерением учинить расправу над царем и его семейством. Сведения об этом достигали Москвы, побуждая власти принять срочные контрмеры.
