— Сирин, послушай, было бы из-за чего убиваться. Новый купишь, — попыталась утешить я спутницу, не выдержав больше ее слез.
— Ага, новый. Да я за этот целых десять злотников отдала! А он порвался, и недели не носила-а-а!
Так, это сложнее. Надо что-то делать, а то она и к утру не успокоится.
— Давай я его зашью, — я решилась на крайние меры.
— А ты сумеешь? — Сирин с сомнением оглядела мою скромную персону, мрачно хлюпая носом.
Хм, с уроками маман…
— Не беспокойся, сейчас спрошу нитки да иголку у хозяина таверны, глядишь, до утра успею.
— Ах, Эредет, ты — прелесть! — Благочестивая едва не задушила меня в радостных объятиях.
Просто Эредет… Мда, «милой» я перестала быть на второй минуте разговора, поскольку не обручальное кольцо на пальце было замечено, а печатка, да и на все вопросы о семье отвечала уклончиво. Хорошо, хоть сейчас Сирин не требовала церемониального обращения к себе. Впрочем, предложение зашить плащ лишний раз убедило девицу в принадлежности моей к крестьянскому сословию. Ну и ладно, иных забот хватает.
По счастью у жены хозяина нашлись и нитки, и иголка сразу, едва я заикнулась. Умостившись на жесткой кровати и пристроив свечу в изголовье, еще раз оглядела плащ. Да… знатная дыра получилась, так еще и вышивку задела. Не беда, справлюсь.
Руки живут своей жизнью, будто сами по себе, а я все думаю, размышляю, гадаю — сказываются уроки маман. О чем думаю? Да все о том же, о Фларимоне. Чем больше вспоминаю, сравниваю, тем меньше понимаю: зачем он путешествовал. Жажда приключений? Возможно, хотя и сомнительно: он слишком ответственный человек. Порой мне казалось, он ищет кого-то. Но кого? Ответа нет. Как всегда.
Сегодняшнее общение с Сирин заставило задуматься вот еще над чем: знай Фларимон, что я дочь графа, рыцаря и главы ордена Золотого Дракона, оставил бы он меня в такой спешке? Уж не стыдился ли? И наказал тетушке Хафеле скрывать в замке, да манерам дамы благородной учить. Стыдился, ей-ей. А чего я ждала? Сама же жалела о наряде своем невзрачном, о внешности такой же. Не то, что у Сирин. Хм, я все чаще и чаще сравниваю себя и ее, а ведь мы только познакомились. Быть может, мне тоже стоит вести себя как она? Задирать нос, говорить лишь придворной речью, да рисовать в мечтах встречу с прекрасным рыцарем на белом коне. Так Лойрит не белой масти, а Фларимон — вроде как мой рыцарь — не бросит его никогда. Ох, глупости все это, если хуже не сказать.
Пламя свечи недовольно затрепыхалось от моего тяжелого вздоха, отбрасывая причудливые тени на стены. Дыра почти зашита, осталась пара стежков. А там и за вышивку можно приниматься — скоро управлюсь, не такой уж сложный узор мастерица наложила. Так недолго и себя мастером почувствовать. Да толку в тех чувствах? Вряд ли Фларимону нужна жена-вышивальщица. Ну сумеет платок расшить, ну на какой подушке герб семейный вышьет, но и слуги справятся, дело-то нехитрое для знающего. А если у него и слуг нет? Ведь путешествовал один. Может… беден, да богатства ищет. О чем это я? Ведь у него буслатов кошель был — не важно, что его на время дали: если есть возможность отдать в дорогу такое богатство, значит и дома немало останется, да и к золоту он равнодушен, хотя скорее не рад — вон какой шум тогда, перед встречей с разбойниками поднял. И с чего так? Не знаю. Добавить ко всему коня великолепного (пусть и малый опыт, но имеется, чтобы оценить Лойрита), золотую ложку, буслатову торбу и другие мелочи, и точно убедиться можно — Фларимон явно из богатой семьи. Жаль, что о семье, кроме тетушки Хафелы и ее покойного супруга, мне так ничего и неизвестно.
Вот и плащ готов: зашила и сама не заметила. И как я могла сомневаться в словах маман? Свеча почти догорела, в окошко месяц заглядывает, да звезды слабо мерцают — хорошо, знать завтра погода теплая да ясная будет. Если Зорька не будет вредничать, то доехать сможем… Нет, не буду загадывать, не одна ведь теперь путешествую. Кто знает, всегда ли Сирин рано встает. Если она всегда так сопит, то вряд ли просыпается с рассветом.
Тихо. Даже припозднившиеся выпивохи угомонились. Хозяин с хозяйкой тоже почивать пошли. Не так уж и много времени до рассвета, наверное, осталось. И мне бы хоть задремать, да совсем не хочется. И боязно почему-то. Будто точно знаю, что кошмар приснится. Но клевать носом в седле тоже не пойдет.
Откладываю зашитый плащ в сторонку, стаскиваю сапоги — ловко я со шнуровкой обращаться научилась, и пытаюсь поудобней умоститься на жесткой кровати. Плохо получается. И не засну так…
Белые облака скользят над верхушками гор. Лучи закатного солнца золотят им бока, плещут алый да оранжевый цвет на пушистые шубки, осторожно скользят по белому камню балкона. Спокойно здесь. Красиво. Незыблемо.
Далеко-далеко, высоко-высоко парит птица. Широко распахнуты крылья. Ни единого взмаха, будто ветер ее несет.
— Не замерзла? — родной и любимый голос…
Я ведь и не слышала, как ты подошел. Но оборачиваться не спешу.
— Небом любуюсь.
— А потому не холодно? Не верится что-то, — хмыкаешь ты, обнимая меня за плечи.
Правильно не веришь: холодок неслышно прокрадывается под бархат платья, ветер колючими пальцами играет с волосами. Но в твоих руках мне тепло. Всегда-всегда.
— Пойдем, согреешься у камина.
— Погоди, давай еще немножко постоим…
Ты вздыхаешь, но не споришь. И я благодарна тебе за это.
На миг твои руки покидают меня — и возвращается страх, что ты опять уйдешь от меня, а я не смогу найти тебя, — но только для того, чтобы закутать меня в свой плащ. Хочется помурлыкать довольной кошкой, свернувшись клубочком на твоих руках. Хочется сказать, как я тебя люблю. Но я молчу — ты и так все знаешь. Да и не в словах любовь, в поступках. Словно угадывая мои мысли, ты крепче обнимаешь, будто боишься отпустить. Не бойся, я… не буду больше так рисковать, да и ты чуда не сможешь снова сотворить. Или сможешь? Нет, проверять не буду — глупости это, причем большие.
Доносится птичий крик — птица парит, без единого взмаха крыл.
— Не улетай, — шепчешь с болью и страхом.
— Не улечу…
Да у меня и крыльев нет. А воспарять над собой бесплотным призраком, невидимой душой я пока не стремлюсь — слишком твой страх силен. Да и я испугалась, но уже после — когда вернулась, когда ты меня вернул…
Петушиный крик никогда еще не был столь противным и громким — будто петух горлом занемог, но исправно старался долг свой исполнить. Впрочем, чего напрасно пенять птице, если своим криком от кошмара избавил. Почему кошмара? Непросто объяснить: вроде сон хороший, не плохой, да только страха от него, как от тех фиалок, что ночью в трактире снились. А посему — нечего горевать да печалиться, проблем и без того хватает.
— Уиияааммоу… — раздались странные звуки с соседней кровати.
Фух, это же Сирин. То есть она так, видимо, просыпается. А я чуть от испуга не сменилась. Вот была бы картинка на загляденье. А крику…
