— Есть, товарищ генерал! — вскочив, вытянулся в струнку дежурный.
— Я имею в виду, конечно же, попадание в противника, а не в сослуживца, который вчера обыграл вас в карты, — счел возможным сдобрить жесткий приказ сомнительной шуткой Виталий Адамович.
— Так точно. Разрешите идти?
— Ступайте…
Капитан забрал свою чашку и вышел, деликатно стуча каблуками. Наблюдать за тем, как высокий и широкоплечий человек в приличном цивильном костюме пытается идти строевым шагом и при этом не топать, как на плацу, было довольно забавно. Курбаши подождал, пока за дежурным закроется дверь кабинета, и только потом позволил себе улыбнуться. Он потянулся за кофейником, но тут из коридора послышался какой-то глухой шум, короткий треск и печальный звон разлетевшихся осколков.
«Сто раз собирался убрать любимый сервиз подальше от этих криворуких орангутангов, — с досадой подумал генерал. — Физрук, трудовик и вышибала… Кто бы говорил! Сам пустую чашку в руках удержать не может, а туда же…»
Он подождал, прислушиваясь, но в коридоре было тихо. Никто не звенел осколками, собирая их в ладошку, никто не матерился сквозь зубы и даже не топал по коридору в сторону лестницы, рассудив, что боевой приказ важнее разбитой фарфоровой чашки. Можно было подумать, что растяпа-дежурный так и стоит там, за дверью, замерев от ужаса на одной ноге, над лужицей кофейной гущи, поблескивающей среди тонких полупрозрачных черепков.
Кадровый офицер ФСБ с приличным опытом оперативной работы, оцепеневший от ужаса при виде разбившейся чашки, пусть себе и генеральской… В нарисованной воображением картинке — как он стоит в нелепой позе посреди пустого, ярко освещенного коридора в своем цивильном костюме, с кобурой под левой полой пиджака, неподвижный, словно изваяние из музея восковых фигур, — было что-то до того неестественное, что на генерала повеяло ледяным сквознячком мистической жути. Бред, сказал он себе, глупая нелепица. Ну споткнулся, ну разбил чашку… Тихонько собрал осколки и так же тихонько, на цыпочках, ушел по своим делам. Это все-таки оперативник, а не парнокопытное, с чего ему шуметь?
Рука сама собой протянулась к ящику стола, выдвинула его и бесшумно достала лежащий поверх бумаг маузер. Затвор негромко клацнул, дослав в ствол патрон, длинное тонкое дуло привычно нацелилось из-под стола на дверь. Секунды бежали вприпрыжку, торопя тонкую, как паутинка, стрелку на циферблате дорогого швейцарского хронометра. Когда она обежала полный круг и пошла на второй, Виталий Адамович понял, что ведет себя смешно и нелепо — так, что подчиненные, узнай они об этом, долго покатывались бы со смеху и, чего доброго, утратили бы весьма значительную часть испытываемого к нему пиетета.
Увы, сколько он себя ни стыдил, ощущение, что там, в коридоре, что-то не так, не проходило. Как всякий человек, образ жизни которого заключается в постоянном балансировании на острие ножа, генерал Курбанов привык внимательно прислушиваться к малейшему шепоту, долетающему из темных атавистических глубин подсознания. Сейчас этот шепот был чересчур громким и настойчивым, чтобы его игнорировать. После секундного колебания свободная от пистолета рука протянулась к лежащему на краю стола телефону и по памяти набрала номер аппарата, который каждый начальник караула, принимая дежурство, получал из рук своего предшественника и был обязан постоянно носить при себе.
Вместе с первым раздавшимся в трубке гудком Виталий Адамович услышал где-то в коридоре знакомый переливчатый трезвон. Телефон звонил приглушенно, но находился, без сомнения, где-то недалеко — здесь же, на втором этаже, за одной из немногочисленных дверей, что выходили в коридор. После третьего звонка он замолчал, а в трубке зачастили короткие гудки отбоя.
— Эт-т-то что еще такое?! — угрожающе протянул Курбаши, медленно поднимаясь из-за стола. — Это что за фокусы, Николаша, сынок?
Впрочем, несмотря на угрожающий тон, генерал испытывал не гнев начальника, подчиненный которого внезапно и необъяснимо обнаглел сверх допустимого предела, а неприятное чувство, подозрительно похожее на самый обыкновенный испуг. Его дом был его крепостью; его задумывали и строили как крепость, и порядок, установленный в нем раз и навсегда железной рукой Виталия Адамовича, был сродни порядку, царящему на действующем оборонном объекте. Неожиданности происходили снаружи, за забором, а здесь, внутри охраняемого периметра, для них не было и не могло быть места. И вот теперь это…
Что, собственно, «это» собой представляет, Курбанов не знал, но намеревался выяснить — прямо сейчас, сию минуту. Он подошел к двери, испытывая легкий стыд оттого, что передвигается в святая святых собственного дома крадучись, как воришка, осторожно повернул ручку и выглянул в коридор.
Коридор, как обычно, когда хозяин бодрствовал, был ярко освещен скрытыми лампами дневного света. В нем было пусто, если не считать разбитой чашки, которая лежала примерно там, где Виталий Адамович ожидал ее увидеть — в шаге от двери ванной для гостей. Это помещение использовалось крайне редко, но сейчас дверь его была слегка приоткрыта, а внутри, как ясно видел Курбанов, тоже горел свет.
Это, по крайней мере, хоть что-то объясняло. Человек порезался осколком, а может быть, просто нужда подперла. Зашел в очень кстати случившийся поблизости сортир, стал делать там свои дела, а тут звонок, а руки заняты, да и вообще в такие минуты человеку не до разговоров, хотя бы и с начальством…
В пользу этой догадки говорил и звук льющейся в раковину воды, что доносился из-за приоткрытой двери. Курбанов мимолетно удивился тому, как многого, оказывается, не знает о своих подчиненных. Кто бы мог подумать, что вот этот капитан, к примеру, имеет странную привычку не закрывать за собой дверь туалета? Кряхтеть и тужиться, разговаривая с начальством по телефону, он стесняется, а то, что дверь при этом открыта чуть ли не настежь, его не смущает…
В это время из-за двери послышалось пение.
— На Кавказе есть гора, самая большая, — вполголоса с кавказским акцентом напевал кто-то на мотив лезгинки, — а под ней течет Кура, мутная такая… Если влезть на тот гора и с него бросаться, очень много шансов есть с жизнью распрощаться!
Виталий Адамович улыбнулся — снисходительно, с оттенком сожаления. Эх, молодо-зелено, подумал он. Не та нынче пошла молодежь — ненадежная, слабая, с какими-то странными вывертами, с тараканами в башке… Ведь отбирают, кажется, лучших из лучших, и поначалу вроде бы все идет как надо — служит человек, повышает профессиональный уровень, делает карьеру… И силен, и ловок, и неглуп, а потом — щелк, и оказывается, что он ни на что не годен. Один доверительный разговор с начальником, и он уже возомнил, что ему все можно, — гадит в двух шагах от генеральского кабинета, даже не закрыв за собой дверь, и распевает дурацкие песенки, вместо того чтобы сломя голову бежать, куда велено, и делать, что приказано…
Он был уже у двери.
— Все мы, народ кавказский, любим любовь и ласки, если обманут глазки — вах, вах, вах, вах! — доносилось оттуда. Певец явно разошелся, голос его понемногу креп; чувствовалось, что еще немного, и он начнет от полноты чувств горланить на весь дом. — Будем всю ночь ходить и точить кинжалы, а потом невест стеречь, чтоб не убежали…
