Пока Сарайкин цитировал наизусть Маршака (книжка была старая, растрепанная, с выпадающими страницами, доставшаяся по наследству от детей старшего брата, который заколачивал длинную деньгу в Сургуте; Анатолий Павлович когда-то читал ее перед сном сыну; с тех пор утекло уже очень много воды, сын вырос, уехал из Мокшанска, женился на какой-то марамойке без роду-племени и почти не звонил, не говоря уже о том, чтобы приехать), такси осторожно вползло во двор. Поравнявшись с болтающейся на ветру створкой ворот, таксист опустил оконное стекло, оттолкнул воротину, газанул и миновал опасный участок раньше, чем тяжелая железная створка, с тупым упорством вернувшись на прежнее место, помяла машине крыло.
Приехать мог кто угодно, и кончиться все это могло очень скверно — в первую очередь, для того, кто приехал, поскольку пистолет подполковник Сарайкин достал вовсе не затем, чтобы застрелиться. Глядя из-за занавески на стоящую посреди двора машину, Анатолий Павлович в полной мере осознал чудовищную нелепость ситуации: он, начальник полиции, торчит в чужом доме со шпалером в руке, в маске, как какой-нибудь налетчик, и с замиранием сердца гадает, придется стрелять или не придется. Чего надо было нанюхаться, каких нажраться мухоморов, чтобы дать себя во все это втянуть?
Вы мне за это заплатите, мысленно пообещал высокому областному начальству Сарайкин. Ох, как заплатите! Я вас за это позорище в бараний рог согну. Кино, в котором Зуда сыграл, помните? Ясен пень, не помните, вы ж его не видали! Долго я терпел, долго ждал — да нет, не момента подходящего, а что вы, козлы, меня заметите, оцените и сами, без пинка под зад, предложите что-нибудь стоящее… Не дождался. Зато вы, суки, дождались. Ох, дождались! Все, хватит, лопнуло мое терпение, пора брать кое-кого за мошонку. Вы у меня попляшете, умники! Вот этот бардак, который ваши «серьезные люди» тут развели, вот это стояние с пистолетом в руке за занавеской, по-вашему, и называется «сиди и не рыпайся, как будто тебя там нет»? Главное, говорит, не напортачь, а уж внакладе точно не останешься… Сказал, как в колодец аукнул, честное благородное слово!
Такси стояло посреди двора, хрипло бормоча работающим на холостых оборотах движком. Сарайкин, в свою очередь, стоял у окна на втором этаже, прячась за тюлевой занавеской и чувствуя, как подмокает горячим потом, становясь скользкой, слишком сильно зажатая в ладони рукоять пистолета. С минуту или около того ничего больше не происходило, а потом на письменном столе зазвонил телефон.
Анатолий Павлович вздрогнул, лишь в последний миг сдержав инстинктивный позыв выстрелить и разнести проклятую штуковину вдребезги. Телефон звонил, такси все так же торчало посреди двора с работающим двигателем, и из него никто не торопился выходить. Дав никак не меньше десяти звонков, телефон умолк, и в ту же секунду в кармане у Сарайкина ожил и загудел, как посаженный в спичечный коробок шмель, поставленный на вибрацию мобильный. Подполковник снова вздрогнул, чертыхнулся и вынул телефон из кармана. Определившийся номер был ему незнаком, но он, кажется, уже начал догадываться, кто так настойчиво ему трезвонит.
Предчувствие его не обмануло.
— Анатолий Павлович, голубчик, — послышался в трубке снисходительный, неуместно шутливый голос командира рейдеров, — что это вы там затеяли? Хватит играть в Джеймса Бонда! У нас с вами полно работы, а вы там дурака валяете…
— Откуда у вас мой номер? — не успев сдержаться, сердито спросил Сарайкин.
Он тут же понял, что ляпнул глупость, да не просто ляпнул, а сморозил, но рейдер почел за благо не обратить на нее внимания.
— Папку вы, конечно, не нашли, — сказал он. — Да и не могли найти, я попросил вас осмотреться просто на всякий случай… Довольно рыться в женском белье, ваше присутствие необходимо здесь, на заводе. Машину за вами я выслал, она уже должна подъехать… Есть?
— Вишневая «ауди-сто»? — уточнил Сарайкин. — Такси?
— Она самая. Грузитесь живо и приезжайте. Да, и будьте любезны надеть свой сценический костюм… ну, вы понимаете, я имею в виду форму. Момент торжественный: господин Горчаков намерен сделать официальное заявление, так что потрудитесь явиться при всех регалиях — так, как если бы приехали исполнять свои так называемые служебные обязанности.
Так называемые обязанности… Этот тип не упускал случая продемонстрировать Анатолию Павловичу свое презрительное, сверху вниз, отношение, и каждая его фраза, обращенная к подполковнику Сарайкину, содержала какую-нибудь обидную, с подначкой, закавыку: так называемые обязанности, сценический костюм, упоминание о женском белье, в котором он тут якобы роется… «Погоди, — мысленно сказал ему Сарайкин, — хорошо смеется тот, кто смеется последним». И тут же подумал: вот я дурак! Ой, дурак! Чего я тут шарюсь, ясно же, что никакой технической документации в этом доме сроду не водилось. Что ж я к девке в спальню-то не зашел?
Ему живо представились кружева, резинки, тонкий, скользкий, ласкающий кожу шелк, и он почувствовал возбуждение — как тогда, когда держал в горсти молодое, свежее лицо Марины Горчаковой.
Снявши голову, по волосам не плачут, вспомнилась ему к месту ввернутая рейдером поговорка. Ничего, ответил он на это другой поговоркой, — будет и на нашей улице праздник!
И, убрав в кобуру пистолет, быстрым шагом вышел из кабинета. Потревоженный его стремительным перемещением воздух шевельнул разбросанные по полу бумаги, по лестнице простучали торопливые шаги. Во дворе мягко хлопнула дверца машины, бормотание дизельного двигателя сменило тональность, перейдя в сдержанный хрипловатый рык, лязгнула болтающаяся створка ворот, и в опустевшем доме воцарилась тишина, нарушаемая только редким стуком капель, срывающихся с носика подтекающего, а может быть, просто плохо завернутого кухонного крана.
Через полчаса, сменив машину, одежду и выражение лица — короче говоря, имидж, — начальник управления внутренних дел города Мокшанска подполковник Сарайкин подъехал к главной проходной местного филиала НПО «Точмаш», в народе для краткости именуемого «Точкой». Здесь все было спокойно, без эксцессов: с наружной стороны ограды мирно покуривало полицейское оцепление под командованием очень недовольного порученной ему пыльной работенкой Маланьи, а внутри, хорошо видимые сквозь решетку закрытых ворот транспортной проходной, так же мирно попыхивали вставленными в прорези трикотажных масок сигаретами одетые во все черное рейдеры.
Толпы, наличия которой немного опасался Сарайкин, у проходной не наблюдалось; кое-кто из тех, кто, явившись утром на работу, уперся в закрытую проходную, не вняв увещеваниям Маланьи, еще отирался неподалеку, втайне надеясь стать свидетелем настоящей, без дураков, перестрелки, но это были брызги, на которые не стоило обращать внимания. По пятам за Маланьей, поблескивая на солнце стеклами очков, ходил худосочный тип в пестрой распашонке, с фотоаппаратом на шее — корреспондент местной газеты «Мокшанская заря». Присутствие представителя прессы подполковника Сарайкина не смутило: это был его город, в котором даже гласность хорошо знала, когда голосить, а когда и помолчать в тряпочку. Тем более что очкарик был не просто щелкопер, а щелкопер, аккредитованный при городской управе — то есть, по определению лояльный и точно знающий, что его в любой момент могут притянуть к ответу за его писанину.
