Марина ждала, что отец спустит этого урода с лестницы или даже выкинет в окно. Знала, что ничего такого не произойдет, потому что была неглупой и уже достаточно взрослой девушкой, но ждала все равно, потому что в глубине души еще продолжала наивно верить, что ее папа — самый сильный и храбрый человек на свете. Она многое знала о том, каким законам подчинена жизнь города Мокшанска, многое успела понять, а чего не знала и не понимала, о том смутно догадывалась. И все-таки испытала разочарование, когда майор покинул их дом целым, невредимым и откровенно довольным, а отец поступил именно так, как ему советовали: промолчал и позволил замять дело. Даже когда хоронили дядю Колю и потом, когда этот жуткий с виду, изуродованный, как Квазимодо, а на поверку оказавшийся мировым дядькой генерал с Лубянки допытывался, не сопутствовали ли смерти его старого друга и однополчанина генерала Камышева какие-нибудь происшествия или подозрительные обстоятельства, они с матерью молчали, как партизаны на допросе в гестапо: нет, ничего такого не было, это просто несчастный случай — горе, да, но, в конце-то концов, все там будем…
Она тоже промолчала, ничего не сказав не только симпатичному Квазимодо с Лубянки, но и родителям. Осуждать других легко, а попробуй-ка стать на их место! Да, на месте родителей Марина повела бы себя иначе, но — сама. Одна. Живя в своем, а не в родительском, доме, ни от кого не завися и не неся ни за кого ответственности. Сама. И, пожалуй, не здесь, не в Мокшанске. И как-нибудь так, чтобы негативные последствия ее одинокого бунта никого, кроме нее самой, не затронули.
Марина Горчакова была очень неглупая, рассудительная девушка, но по лицу ее до сих пор не били ни разу, и в глубине души она продолжала наивно верить, что перечисленные выше фантастические, невозможные условия когда-нибудь могут стать реальностью. Собственно, по-настоящему фантастическим было всего одно из них, последнее условие: чтобы, если с ней что-то случится, никому не было больно. Да и это условие вовсе не было невыполнимым; просто, если твоя беда вообще никого не задевает, ты — живой труп. Людей, которые никому не нужны, на свете сколько угодно, но такой судьбы не пожелаешь и злейшему врагу. Кроме того, такие люди ни с кем и ни за кого не воюют — возможно, именно поэтому они никому и не нужны. Или наоборот: не нужны, потому и не воюют.
Разумеется, додумать все это до конца и сделать правильные выводы Марина просто не могла. Ей было всего двадцать, она была хороша собой, считалась одной из самых завидных невест в городе и не знала отбоя от парней — словом, имела массу предметов для размышления, куда более приятных, чем то, о чем идет речь. Как любой нормальный человек, она очень быстро нашла компромисс: да, в истории с гибелью дяди Коли родители повели себя не самым лучшим образом, но у них на то имелась масса уважительных причин. Да и вообще, Марина искренне их любила, уважала и готова была простить им многое, если не все. Сама она при этом, естественно, была не такова: красивая, гордая и смелая, она, совсем как молодая демократическая Россия, была готова в любую минуту дать адекватный ответ на вызовы современности.
Так она думала до вчерашнего дня. А потом все изменилось. Незнакомые грубые мужчины хватали ее руками, швыряли, как мешок с картошкой, и впервые в жизни ударили-таки по лицу. Причем это была не пощечина, а полновесный удар — спасибо, что не кулаком, а всего лишь тыльной стороной ладони. Потом ее пытали электричеством, и это оказалось невообразимо, непереносимо больно. Отец это видел, ничем не мог помочь, и ему наверняка было куда больнее, чем ей. Она это стерпела — не умерла от унижения, но и глаз никому не выцарапала. А думала ведь — да нет, была уверена! — что первому же ублюдку, который посмеет поднять на нее руку, в ближайшее время придется обзавестись белой тросточкой и собакой-поводырем. И еще, может статься, искусственным пенисом — силиконовым, а может, и просто деревянным. Просто так, чтобы знал, как руки распускать.
Еще она думала, что, оказавшись взаперти, обязательно найдет какой-нибудь способ вырваться из клетки — сделает подкоп, отогнет решетку, обольстит охранника… Или умрет от сердечного приступа, вызванного невозможностью просто открыть дверь и свободно идти куда заблагорассудится.
Но и тут она тоже ошиблась. Тесный, грязноватый и прокуренный кабинет заведующего заводским гаражом, в котором рейдеры заперли их с матерью, находился на втором этаже этого самого гаража и, строго говоря, был очень плохо приспособлен для отведенной ему роли тюремной камеры. Дверь тут была хлипкая, из наклеенной на тонкие деревянные бруски, разбухшей и разлохматившейся по краям древесноволокнистой плиты. В нее был врезан дешевый, запирающийся всего на два оборота, простой, как кремневое ружье, замок, который, по разумению Марины, можно было выломать одним ударом ноги. Застекленное в одну нитку, заросшее пылью и копотью широкое окно было забрано легкой решеткой, которая крепилась к стене самыми обыкновенными ржавыми гвоздями. В общем, с точки зрения героя (и даже героини) какого-нибудь детективного сериала, побег отсюда был делом нескольких минут.
Поймав себя на том, что почему-то сомневается в успехе, Марина начала с двери. Отмахнувшись от матери, которая, тихо плача, пыталась удержать ее и урезонить, она некоторое время царапала язычок замка обнаруженной в ящике замызганного письменного стола пилочкой для ногтей. Язычок на ее действия никак не отреагировал; возможно, ему было щекотно, но он стерпел, даже ни разу не хихикнув. Марина поковыряла пилочкой в замочной скважине, но и это не помогло: дверь даже не подумала открыться. Тогда она отошла в другой конец кабинета, к самому окну, разбежалась и со всего маху ударила в дверь плечом.
Больно было ужасно, а дверь, чтоб ее, даже не вздрогнула. Шумно дыша через рот, привалившись к ней щекой и плечом, Марина пыталась понять, в чем заключалась ее ошибка, когда охранник снаружи сильно ударил по двери кулаком и беззлобно посоветовал:
— Уймись, дура, покалечишься!
Марина этого совета не услышала: удар пришелся прямо в ухо и отшвырнул ее почти на середину комнаты. Физика, подумала она; действие равно противодействию, и так далее. Если физика — наука, а не одно сплошное шарлатанство, и если верить собственным ощущениям, получается, что кулак стоящего в коридоре придурка раз, этак, в десять тяжелее, чем Марина Горчакова в одежде и обуви, помноженная на инерцию разбега… В квадрате. Ну, не парадокс?
Подкоп исключался, поскольку под липким истертым линолеумом без труда прощупывалась бетонная плита перекрытия. Окно открылось довольно легко, но хлипкая на вид решетка отчего-то не пожелала уступить усилиям Марины — ей явно нравилось находиться там, где она была. И Марине пришлось признать, что она в своем праве, после того как неожиданно обнаружившийся по соседству, на плоской крыше инструментальных мастерских рейдер, держа на сгибе локтя снайперскую винтовку, игриво помахал ей рукой — Марине, разумеется, а не решетке.
Уже понимая, что Мирей Матье была целиком и полностью права, когда пела, что «ля ви не па де синема» — то есть, что жизнь — не кино, — Марина без особенного энтузиазма перешла к последнему пункту из своего списка — к обольщению. Довольно долгое время охранник оставался глух к доносящимся через замочную скважину заманчивым предложениям, а потом, потеряв, по всей видимости, терпение, отпер дверь, вошел в комнату, отобрал у Марины пилочку для ногтей, которой она даже не успела как следует замахнуться, еще разок ударил ее по лицу, вышел и снова запер дверь на ключ. И все это без единого слова, без малейшего проявления эмоций — как промышленный робот, выполняющий предусмотренную программой рутинную операцию.
