Наверху послышался тихий, вороватый скрежет осторожно сдвинутого в сторону люка, какой-то невнятный возглас, возня, глухой шум, и неожиданно прямо под ноги Харламову, обдав его вонючими брызгами, рухнуло тело в черном комбинезоне и трикотажной маске-«балаклаве». Из перерезанного от уха до уха горла хлестала кровь; Илья Николаевич похолодел от ужаса, решив, что это Юрий, но тот уже в следующее мгновение как-то незаметно очутился рядом — деловито обтер о бронежилет убитого окровавленный нож с вороненым лезвием, а потом, бросив быстрый взгляд на Харламова, коротко, буднично посоветовал: «В сторонку». Илья Николаевич отвернулся, и его шумно вывернуло наизнанку. Как ни странно, легче ему от этого не стало.
«Успокойтесь, не надо так бурно реагировать, — снимая с трупа тупоносый автомат незнакомой Илье Николаевичу конструкции, сказал Юрий. — Таковы злонравия достойные плоды. Только и всего — ни больше, ни меньше». — «Какое злонравие? — больным голосом простонал Харламов. — Что вы несете? Что вы о нем знаете, чтобы с таким апломбом говорить о злонравии?» — «Уж я-то знаю, — отчего-то помрачнев и сделавшись серьезным, ответил Юрий. — Пай-мальчики в рейдеры не записываются, уж вы мне поверьте. Это война, Илья Николаевич. Как в сорок первом. Ну вот кто, спрашивается, его сюда звал?» — «А вас?» — «Если опустить трескотню о служебном долге, могу назвать конкретное имя: Валентина Ивановна Горчакова. Знаете такую? Между мной и ею стоял всего один посредник в лице нашего с вами дорогого шефа, генерала Алексеева. Она позвонила ему, он мне, и вот я здесь. И не думайте, пожалуйста, что я от этого счастлив. Перешагивайте — смелее, смелее, ему уже все равно… И либо перестаньте вести себя, как институтка, либо ступайте подобру-поздорову домой. Это еще не конец — это, господин писатель, самое начало».
* * *
Набитый цитатами из классиков художественной литературы и философии столичный супермен знал, что говорит, и вскоре Илье Николаевичу представилась отличная возможность в этом убедиться. Там, в трубе, он на ходу по привычке сочинял подробный репортаж о своих приключениях — мрачные своды, неприятный запах, хлюпанье под ногами, сердитый писк разбегающихся с дороги крыс и прочее в том же духе. Уже тогда он знал, что Чулюйкин этого не напечатает, даже если приставить ему ко лбу заряженный пистолет; в колодце, где впервые в жизни стал свидетелем хладнокровно и весьма профессионально совершенного убийства, он понял, что печатать Чулюйкину будет нечего, поскольку репортаж так и останется ненаписанным. А наверху вся эта репортерская чепуха просто вылетела у него из головы — стало просто не до того. По дороге к гаражу и в самом гараже Юрий у него на глазах убил еще троих — без единого выстрела, ножом и даже голыми руками. Он работал, как опытный мясник — вернее, как машина, заменившая мясника на скотобойне: подкрадывался, как большой черный паук, стремительно прыгал на жертву, наносил единственный смертельный удар, аккуратно опускал на землю бездыханное тело, перешагивал через него и тенью скользил дальше. Смотреть на все это было, мягко говоря, неприятно, но, поразмыслив, Илья Николаевич пришел к выводу, что иначе просто нельзя: время белых коней под шитыми золотом черпаками, блистающих доспехов, копий и прочей мишуры давно кануло в Лету, и нынче рыцари, если они еще сохранились, должны действовать именно так — быстро, аккуратно и эффективно, с минимальными потерями и максимальным уроном для противной стороны.
Часового, который, покуривая, скучал на железном балкончике под дверью кабинета завгара, Юрий снял, метнув нож с расстояния в добрых десять метров. Харламов, переставший смотреть фильмы с такими трюками еще в возрасте семнадцати лет, искренне изумился: это что, и впрямь возможно? Он чуть было не произнес это вслух, но вовремя поймал себя за язык: вопрос был дурацкий, он видел все своими глазами и знал ответ — то есть раньше не знал, а вот теперь узнал, хотя и было непонятно, хорошо это или плохо.
«Десять минут, — вполголоса сказал ему Юрий, вручая извлеченный из кармана убитого охранника ключ от двери. — Если стрельба начнется раньше, садитесь за руль и гоните; если она не начнется, а я не появлюсь через десять минут — то же самое: садитесь в кабину, и вперед… Стрелять умеете?»
Ответ был очевиден, и он потратил еще минуту, объясняя, как пользоваться вынутым из кобуры на поясе убитого охранника пистолетом. Затем, поняв, по всей видимости, что его объяснения суть не что иное, как пустое сотрясение воздуха, оттянул ствол и сунул пистолет в ладонь Илье Николаевичу со словами: «Просто прицелитесь и нажмете вот тут. Только осторожнее, пожалуйста — постарайтесь не застрелиться и не перестрелять женщин. Это не кино — там внутри настоящие пули».
Это, действительно, было не кино. Наяву пистолет оказался тяжелым, твердым и каким-то грубым — не произведение искусства, каким он и его собраться выглядят на экране и на глянцевых фотографиях, а орудие убийства, недалеко ушедшее от каменного топора.
Илья Николаевич пытался спорить — перспектива в одиночку с боем прорываться сквозь запертые и охраняемые ворота транспортной проходной ему как-то не улыбалась, — но Юрий его возражениям не внял. И он, конечно же, был прав: взялся за гуж — не говори, что не дюж. Мечтать, что когда-нибудь в одиночку выйдешь на бой со злом и одержишь победу, спора нет, приятно. Так вот, пожалуйста, к твоим услугам все, о чем ты мечтал: реальное, конкретное, одетое в черные комбинезоны и маски зло, возможность и, более того, необходимость с ним сразиться и даже оружие — воюй, сколько влезет! Или брось пистолет и ступай себе тихонечко назад, в канализацию. Вряд ли ты до нее дойдешь, но это дело десятое: после такого поступка всем, в том числе и тебе самому, будет уже безразлично, жив ты или умер.
Десять минут показались ему вечностью, а когда она, наконец, миновала, и рыцарь в сверкающих доспехах отпер дверь темницы, едва ли не первым, что он услышал, стал совет быть поосторожнее с пистолетом. Из чего следовала одна простая вещь: то, что воображаешь о себе ты сам, и то, что видят, глядя на тебя, окружающие — далеко не одно и то же. Истина была банальная, общеизвестная, но для корреспондента «Мокшанской зари» Харламова он стала чем-то вроде запоздалого открытия — вроде того, которое совершаешь в конце шумной вечеринки, когда, уединившись в туалете, берешься за «молнию» брюк, обнаруживаешь, что она расстегнута, и понимаешь, наконец, почему на протяжении всего вечера окружающие так странно на тебя смотрели.
Это было, конечно, неприятно, но — в меру, особенно по сравнению со всем остальным.
Перестрелка началась с опозданием в полторы минуты и показалась какой-то странной даже неискушенному в военном ремесле Харламову. Впрочем, чтобы испытать удивление, в данном случае не нужно было являться большим стратегом: Юрий был один, а стрелять почти одновременно начали сразу в двух местах — сначала в здании заводоуправления, а немного погодя — около проходной, причем так плотно, как будто там начался настоящий штурм.
Последнее предположение в корне противоречило всему, что Илья Николаевич знал о подполковнике Сарайкине. Впрочем, гадать не стоило: вскоре ему предстояло все увидеть собственными глазами. Плохо было только, что стреляли у самых ворот, через которые Харламову надлежало проехать. До него вдруг дошло, что тогда, в начале весны, подсев в баре к незнакомцу с колючими глазами, он совершил роковой, необратимый поступок, масштабы которого становились ясны постепенно, как бы по частям, и вот теперь, кажется, прояснились окончательно. Под плотным автоматным огнем провести тяжелый грузовик сквозь закрытые ворота — это был смертельный риск, к которому Илью Николаевича никто не готовил. И ведь пенять не на кого: он ввязался в это дело сам, по доброй воле.
