Сегодня во второй половине дня проходившая перед Торговой палатой демонстрация антимодов вылилась в массовые беспорядки. Традиционный лозунг «Без наворотов и хронокроя» вскоре сменился криками «Трансгенов – на мыло!». Власти объявили зоной чрезвычайного положения сферический сегмент в девятнадцать дуговых градусов, изолировали за полчаса три квартала и пустили газы «безмятеж» и «рвотонедержин».
Новости с финансовых фронтов. Индекс Ханг-Сенг отмечает повышение активности в торговле, такова реакция на лихорадку пражской биржи. Мумбайские брокеры ответили на это…»
– Помягче, – приказал я, и попугайский голос Центральной Нервной Сети снизился до успокаивающего шепота.
Пичужка-болтушка – это связь с ЦНС, но связь примитивная, ограниченная по возможностям. Увы, никакой другой мои измененные биопараметры не допускают. Мне крепко досталось – нейросети всмятку, мысли так и норовят рифмоваться, а виртуалка или даже обычная трехмерка для меня теперь недоступны. Не репа у меня теперь, а рэпа. В том смысле, что она любую ерунду перекладывает на рэп.
Ту катастрофу мало кто помнит. Да и неудивительно, ведь столько воды утекло, и мир так быстро меняется. И эти катастрофы, одна другой круче: Хронотроповая война, вторжение Большой Серой Сикарахи… Скандалы меньших масштабов и сиюминутные диковины быстро забылись. Да и к тому же событие, о котором речь, произошло больше десяти лет назад. Тогда пострадали три миллиона человек, плюс-минус сколько-то там. Но ведь это всего лишь четыре процента от населения, и вдобавок жертвы рассеяны по всему Североамериканскому Союзу.
А случилось вот что. Около трех миллионов перципиентов настроились на канал «Виртуально-музыкальное шоу», чтобы насладиться получасовой программой «Рэп-классика». Вот тут-то возьми да и случись диверсия. (Помнится, виновных в преступлении так и не вычислили, хотя подозревали многих – от Сыновей Дикси до Пушек Лимба.) Ни один перец даже не успел сообразить, что происходит, уже не говоря о том, чтобы отключиться. Скорость двоичной передачи ВМШ вдруг утроилась, защита не среагировала, и на невинный сигнал наложилась пиратски изготовленная копия микропрозовской «Реформы хардкора», обычно выпускаемой по государственной лицензии и предназначенной для государственных и корпоративных пенитенциарных учреждений.
Вклинившаяся программа свое дело сделала. Текст «Реформы хардкора» имел облик невинного рэпа, однако ей удалось отключить волевые центры перцев и проложить новые нервные пути в трех миллионах мозгов, сделав полувековой давности рэп доминантной поведенческой парадигмой.
В конце концов власти прекратили работу ВМШ, но к тому моменту три миллиона человеческих мозгов уже было зомбировано.
– И один из этих мозгов принадлежал мне – в ту пору тринадцатилетнему невинному ангелочку, жившему вместе с мамочкой и сестричкой в проджексе «Турецкий модерн».
Ладно, не буду нагнетать атмосферу, пугая читателя сверх всякой меры. Курсы лечения тропами и восстановителями со временем почти восполнили урон, понесенный нервной системой. Почти – но не совсем. Внешне я стал вообще совершенно нормален, если не считать пустякового тика. Но хоть я на голову и окреп, а все равно обожаю рэп! Хотите – верьте, хотите – не верьте, любить его буду до самой смерти!
К сожалению, максимум, на что оказались способны крупнейшие лаборатории – такие как «Ново-Нордиск», «Кантаб» и «Неосефарм», – это создать троп, снимающий симптомы недуга. Дневная доза стихосомов позволяет худо-бедно контролировать квазитурет-синдром. Правда, в стрессовых ситуациях, в моменты пробуждения или под воздействием других сильнодействующих препаратов я не очень правильно говорю и думаю.
Естественно, были судебные процессы, и со временем жертвам катастрофы выплатили компенсацию. Каждый получил десять тысяч северосоюзных долларов.
Я половину этой суммы отдал маме. Грустно вспоминать, как она все истратила за одну поездку на Вторую Месу, знаменитую своими индейскими казино. Ей не хватило денег даже на короткую экскурсию в Большой Каньон – а ведь она так давно мечтала пролететь по нему на Лед-Зеппелине. Тысячу я выделил сестре – насколько нам с мамой известно, Шарман эти деньги тоже профукала. А те, что оставил себе, я решил поберечь.
И хотя перед катастрофой я не думал всерьез о переселении из «Турецкого модерна», впоследствии надумал жить отдельно. Видел я, как опускаются живущие на инвалидное пособие – когда день-деньской валяешься на койке, а разум твой шарится по виртуалке, ничем хорошим это кончиться не может. Поэтому я дал на лапу одному мелкому муниципальному чиновнику, и в обход закона мое имя попало в список «лотерейных» кандидатов в Депобщраб. На оставшиеся бабки я накупил черного ширева, оно помогло со скрипом пройти тест на профпригодность. (Я мог бы получить оценку и повыше, но волновался и выдал рифмованный ответ, что не понравилось экзаменаторам.)
Эта оценка в дополнение к моему официальному статусу нетрудоспособного лица обеспечила меня первой – и пока единственной – в моей жизни работой: кормить Едоков и выполнять распоряжения шефа нашего корпуса Ченгиза Озтюрка.
А он будет рвать и метать, если я опять опоздаю.
Поэтому я налил растительного молока «Пионер» в чашку со «Стрессген-суперхлопьями» и торопливо съел. Облачился в синюю с золотом депобщрабовскую форму-облегайку и был уже почти у двери своей стандарт-комнаты, когда через мои фильтры пришло личное сообщение с кодом высшего приоритета и громогласно прервало едва слышные новости ЦНС.
– Корби, – заорал попугай, – это мама! Я из дома звоню! Скорее приезжай! С твоей сестрой беда!
Прежде чем я успел запротестовать – мол, опоздаю на работу, если к тебе поеду, не можешь ли сама как-нибудь справиться? – мама отключилась, не оставив мне другого выбора, кроме как смазать пятки и бежать без оглядки. На пути моем – стул, я его лягнул; на пути моем – дверь, я рычу как зверь. Дверь ушла в стенку, бегу по ступенькам. Вот я в интраметро, дух перевожу. Что случилось с сестрой? Ладно, там погляжу.
До «Турецкого модерна» я добрался в два счета.
Квартал успел состариться еще до моего рождения, а теперь он и вовсе казался древним, как ноев ковчег. Неумные дома, серые улицы, неполноправные граждане, мусорящие на площадях. Всюду карманники и попрошайки, каждый дом – логово шайки. На улицах патрулируют мутавимы и ходжи, куколке с сексовым прикидом лучше им на глаза не попадаться.
Девятым валом нахлынуло мое безрадостное прошлое. Но я, облаченный в синее с золотом, мужественно поднял голову и двинулся через толпы зевак, не удостаивая их даже взглядом. Пусть видят: ничто меня с этим местом не связывает.
Чтобы не лезли в голову рифмы, надо думать о чем-нибудь нейтральном. Я вспоминал историю квартала.
Когда я был еще мальчишкой, во времена Последнего Джихада, вскоре после падения Стамбула, МВФ стал пускать беженцев в разные страны, города и биорегионы. В Чикаго прибыли главным образом турки – их насильственно вселили в построенный второпях проджекс.
Одним из этих поселенцев был мой папа.
