— Это твой гарнир к котлетам, — взяв в руки вилку, Юлия размахнулась и, бросив лист поверх подостывших котлет, воткнула её до упора. — Приятного аппетита, милый!
Юрий опустил глаза и оцепенел, а из его рта вырвался слабый хрип: на листке, оказавшемся чёрно-белой фотографией отличного качества, были изображены они с Полиной. Не подозревая, что за ними пристально наблюдают из укрытия, счастливые и довольные, они целовались под тугими струями проливного дождя, не замечая вокруг себя никого и ничего.
— Что мне сделать, чтобы ты меня смогла простить? — поняв, что отпираться бесполезно, Берестов жалко всхлипнул.
— Ты мне противен, — при виде трясущихся губ мужа Юля ощутила, как к горлу подступила волна тошнотворного отвращения.
— Мне собрать вещи? — голос Берестова упал почти до шёпота.
— Не трудись, я уже сделала это за тебя, чемодан стоит в твоей комнате.
— И всё же я постараюсь добиться твоего прощения, — Юрий поднял на Юлю по-собачьи тоскливые глаза.
— На развод я подам сама, — в голосе Юли не было ничего живого. — А теперь будь так добр, верни ключи от квартиры и уходи на все четыре стороны, пока я не вызвала наряд милиции и они не забрали тебя, тунеядца, под белы ручки, благо они уже знают сюда дорогу!
— Юлька, я без тебя не смогу, — голос полностью изменил Юрию.
— А я без тебя справлюсь отлично, — глядя на то, что осталось от холёного самоуверенного мужчины, Юлия брезгливо поморщилась и, повернувшись к нему спиной, медленно вышла из кухни.
* * *
— Хе-хе, ишь, как летит-то, ног под собой не чует! — провожая Марью колючим, зацепистым взглядом, Смердин поднёс к самым губам загрубевшую ладонь, сложенную коробочкой, и затянулся крепким домашним самосадом. — И чего Машка к нему прикипела? Носится как с писаной торбой который год, света белого не видит, ни ему жизни не даёт, ни себе.
— А что ты будешь делать, коли душа болит? — Архипов тяжело вздохнул и, сплюнув себе под ноги, с сочувствием посмотрел вслед ее худенькой фигурке.
— Что жа эта за любовя такая, когда об тебя сапоги трут, а она и рада пластаться? — подал хрипатый голос Филька.
— Ишь ты, теоретик выискался, как ты можешь о любви судить, когда сам ни разу женатым не был? — зацепил его Архипов и незаметно подмигнул Ивану.
— Поди ж ты! Да пошто мне такой хомут на шею? — немедленно возмутился Филька. — Меня хоть озолоти, я под бабьей пятой жить не сжелаю! И-и, не стыдно, зубы-то скалить? Уж не сомневайся, никто лучше, чем я, в ентом самом женильном деле кумекать не могёт!
Переглянувшись, Смердин с Архиповым громко рассмеялись, а Филька, обиженно дёрнув широкими, будто растянутыми в разные стороны ноздрями, досадливо махнул рукой.
Низенький, кривоногий, с широким расплющенным носом и красным мясистым лицом, за всю свою жизнь Филька так ни разу и не женился. Лет шесть или семь назад он, правда, всё-таки надумал приобрести страховку на старость и даже занялся поисками достойной претендентки на свою руку и сердце, но то ли во всех окрестных деревнях никого подходящего не сыскалось, то ли пьяница Филипп был недостаточно настойчив, но только ни одна из незамужних деревенских женщин от восемнадцати до восьмидесяти его дивным предложением отчего-то не прельстилась.
Разобиженный до глубины души, Филька тогда основательно запил и чуть было не отдал богу душу. А когда пришёл в себя, страшно удивился тому, что с ним произошло, и, окончательно протрезвев, отправился к озерковскому попу Валерию ставить свечку за то, что Господь по милости своей упас его от такой глупости, как женитьба.
Два года назад Филипп продал свой добротный дом в Вёшках, когда-то по молодости выстроенный им самим до последнего гвоздя, и за один день переселился в Озерки, благо тащить с собой много не пришлось. И вот теперь, шабаша на участке Архипова, решившего построить себе на другом конце огорода крохотную баньку, Филька с удовольствием курил страшно вонючий самосад и, перемывая косточки всем, проходящим мимо архиповского подворья, отводил душу.
— От ить, что ни говори, а по характеру бабы, оне тоже разные бывают, — пояснил Филька и, вытаращив глаза, для важности ткнул коротким пальцем в небо. — Одна, как кошка, любому глазищи повыцарапает, а другая всю жисть будет по-собачьи на брюхе возля ног ползать и в рот заглядывать. А ить как ни проверни, и та и другая — дуры, — совершенно неожиданно подытожил он.
— Это чего ж так-то? — хмыкнул Смердин. — Вон, к примеру, взять мою, — у ней мозгов на цельный сельсовет хватит, ещё и останется. Это смотря какая баба.
— Не-ет, — с чувством протянул Филька, — все оне одним миром мазанные, одно гадское семя, недаром, что бабье. Дык хоть какую возьми, к примеру, ту же Голубикиных Машку, и что? — протянув руку ладонью вверх в сторону удаляющейся Марьи, Филька опустил уголки губ подковой. — В енституте выучилась, по-иностранному разумеет, говорят, в городе большим человеком стала, в первых помощницах у директора ходит, ума палата. Да только ключик гдей-то затерялся: четвёртый десяток разменяла, а всё чужой жистью живёт.
— Нет, Фильк, ты не прав, Марьяшка — девка дюже умная, только не повезло ей в жизни, вот она и мается, не знает, к какому берегу пристать, — Смердин, в последний раз выпустив дым, бросил самокрутку на траву и, наступив на окурок носком кирзового сапога, со значением цокнул языком. — А сердце у неё доброе: услыхала, что Кирюхе плохо, враз всё бросила и помчалась как на пожар.
— Вот я про то и говорю, что шибко дурная, — от напряжения нос Фильки стал похож на мясистый оладышек, — сама-то скумекала бы: Володька Разгуляев, он же не смотри что малой, — спокон веку трепло-треплом, завсегда тень на плетень наведёт, а она, как блаженная, всё за чистую воду принимает! Ежели бы Кирюха убился, на Савельевом дворе уже народу бы было — не протолкнися, а тама никого нет, — сощурившись, Филька встал на цыпочки и, вытянув шею, присмотрелся к воротам кряжинского дома. — Точно, нет, значица, живой, ничего ему тамочки не поделалося. И ить летит, курица, к чужому мужу во весь опор! А вы говорите! Да Бог с бабой хуже, чем с черепахой, обошелся: навовсе мозгов не дал! — при мысли о том, что лично он никаким боком не относится к бестолковому бабьему племени, Филька просветлел лицом.
— А почём ты знаешь, что у черепахи нет мозгов? — Архипов тоже затоптал папиросу и вопросительно взглянул на ораторствующего Фильку.
— А иде им там быть-то, ты у ней голову видал? Вот такусенькая! — надавив ногтем большого пальца на центр верхней фаланги указательного, Филька презрительно сморщился. — У етих самых черепах вся мысль в панцирь ушла, а у баб — в хитрость, потому оне и кажутся умными, а на самом деле все до единой как есть — дуры.
— Это кого ж ты тут так чихвостишь? — голос жены Ивана прозвучал над самым ухом незадачливого философа, и от неожиданности Филька вздрогнул и присел.
— А мы… ето… Вера Санна… про животных говорили, — чтобы исключить всякие сомнения относительно своей правдивости, Филька часто закивал. — Ну, так что, хозяин, пойдём к баньке, что ли, или как, ещё покурим? — не дожидаясь ответа Архипова, Филька подхватил в одну руку топор, в другую — ножовку и, с опаской поглядывая на архиповскую жену, на всякий пожарный случай бочком скользнул за дом.
