— Гриш, а Гриш! — Анфиса затрясла мужа за плечо.
— Чего тебе? — сонно выдохнул он.
— Слышишь, на улице кто-то кричит? — Анфиса с тревогой прислушалась.
— И что тебе неймётся? Спи, ночь на дворе, — Григорий недовольно закряхтел и, повернувшись на другой бок, плотнее укрылся одеялом. — Мужики нажрутся и ходят по деревне, горланят почём зря, а ты всё слушаешь. Спи давай, нечего скакать.
Закрывшись одеялом до самой макушки, Григорий затих, но вскоре зашевелился снова.
— Анфис, ты уже спишь?
— Нет ещё. А что?
— Слышь, — Григорий отбросил край одеяла, — а ведь и впрямь где-то кричат. Что это может быть, как думаешь?
— Не знаю, — лёжа на спине, Анфиса во все глаза глядела на тёмный силуэт мужа.
— Уж не пожар ли где? — испуганно прошептал Григорий, глядя на редкие слабые отсветы, время от времени отражавшиеся на крашеных переплётах дальнего окна.
Стараясь не перебудить весь дом, он потихоньку сдвинулся к краю постели и, опустив ноги на пол, на цыпочках подошёл к окну.
То, что он увидел, заставило его на миг оцепенеть. На дальнем конце деревни, разрывая черное небо огромными рыжими всполохами, пылал пожар, и его длинные ржавые языки вылизывали тёмную высь августовской ночи, поднимаясь к самому небу.
Рванув кверху железный шпингалет, Шелестов обеими руками распахнул окно, и тотчас же до слуха Анфисы донёсся сухой оглушительный треск, отдалённо напоминающий ружейные выстрелы, и чьи-то хриплые крики.
— Гриш, что это? — боясь поверить в страшное предположение, Анфиса сжалась под одеялом в комок и почувствовала, как между лопаток побежали холодные мурашки.
— На том конце что-то горит, — с беспокойством отозвался Шелестов.
— Не Матвеевы ли? — вопрос вырвался сам, ещё до того, как Анфиса успела что-либо сообразить.
Испугавшись того, что случайно сказала лишнее, Анфиса прижала к губам руку и с тревогой посмотрела на силуэт мужа, выделявшийся на фоне окна неровным тёмным пятном, но Григорий, поглощённый зрелищем далекого зарева, не придал значения её странным словам.
— Чёрт знает, может, у них, а может, где ещё, отсюда толком не видать, — Григорий закрыл окно. — Пойду Кирюху будить, надо бечь помогать, неровён час, ветром по крышам пойдёт.
— Да куда тебе на пожар, сиди дома, там и без тебя пожарников хватит! — со страхом проговорила Анфиса.
— Ты в своём уме? А если б у нас горело, а все, как мыши, по домам попрятались?! — в голосе Григория послышалось плохо сдерживаемое раздражение. — Пойди лучше вёдра нам с Кирюхой приготовь, да пошевеливайся!
— У тебя ж радикулит! — громким шёпотом проговорила Анфиса. — Кому ты там нужен такой неповоротливый?
— Дура! Там у людей беда, а она меня к своей юбке пристёгивает! Беги в сарай за вёдрами, я сказал! — не на шутку разозлившись, Григорий прихлопнул кулаком по подоконнику, и, поняв, что муж шутить не намерен, Анфиса пулей метнулась с кровати и, нащупав в темноте халат, наощупь выскользнула из комнаты.
Августовская ночь выдалась холодной и волглой. Включив в сенях свет, Анфиса открыла настежь дверь и, подперев её лежащим у входа круглым булыжником, поспешила к сараю. Свет из освещённых окон кухни и распахнутой двери падал на дорожку, и какое-то время Шелестова могла почти бегом бежать, но в нескольких метрах от сарая он рассеивался и, смешиваясь с кромешной тьмой, пропадал совсем. Жалея, что впопыхах она не догадалась прихватить с собой фонаря, Анфиса скрипнула дверью сараюшки, шагнула вовнутрь и ощупью двинулась по левой стене.
В углу, наставленные одно на другое, стояли жестяные и пластмассовые вёдра. Определить, какие из них целые, какие прохудившиеся, в темноте было невозможно, поэтому, подняв всю стопу целиком, Анфиса понесла её на освещенное пространство. Вёдер было много, но часть из них совсем старые, насквозь ржавые, которые использовались только для того, чтобы во время ночных заморозков накрывать молодую рассаду огурцов, а часть — с хлипкими ненадёжными ручками, явно негодные на то, чтобы в них переносили тяжести.
Кое-как выбравшись из сарая, Анфиса добежала до освещённой части дорожки и, уронив вёдра на землю, спешно принялась выбирать из них самые лучшие. Эмалированные десятилитровые вёдра с круглой деревянной ручкой посередине выгнутой дужки отлично подходили, но их было только три, поэтому Анфисе пришлось бежать в сарай снова.
Когда Григорий и Кирилл выбежали на крыльцо, около лавочки уже стояло четыре добротных ведра и лежала почти что новая железная лопата. Кутаясь от холода в халат, Анфиса стояла у лавки и со страхом вглядывалась в дальние всполохи, разрывающие тёмное небо своими длинными рыжими когтями. В темноте дыма видно не было, и от этого грандиозное багровое зарево казалось ещё страшнее.
Любаша в одной ночной рубашке стояла на верхней ступени крыльца и, грея босые ступни, часто переминалась с ноги на ногу. Обхватив себя руками, она тоскливо смотрела на приготовления мужчин, но отговаривать их не решалась.
— Ну, мать, не поминай лихом! — Григорий подошел к жене, коротко ткнулся носом в её щёку и, подхватив два ведра, быстрым, слегка прихрамывающим шагом заспешил к калитке. Ему вдогонку бросился Кирилл.
Скрипнув в темноте, калитка отворилась, и в руках Григория тут же зажёгся маленький электрический фонарик. Прыгая по выбоинам, крохотный огонёк начал удаляться и скоро пропал совсем.
— Любаш, пошли в дом, на улице холодно, ты босая, как бы не простудилась, — Анфиса закашлялась и стала медленно подниматься по ступеням. — Вот что значит последний дом. Живи мы где-нибудь в серёдке, уже сто раз бы кто-нибудь мимо пробежал да в окно стукнул, а тут мы на отшибе… — закрыв за собой входную дверь на засов, Анфиса погасила в сенях свет и вошла в кухню.
— Беда-то какая, — всё ещё находясь под впечатлением от зрелища гигантских языков огня, проговорила поражённая Любаша. — Интересно, отчего дом загорелся? Может, свечку забыли?
— Может, и так, — замявшись на секунду, быстро зашептала Анфиса. — Ты бы, Любка, спать ложилась, а то Анютка вскочит ни свет ни заря, и будешь завтра как сонная муха. Я сама наших подожду, а ты ступай.
— Нет уж, давай ждать вместе.
— И что толку куковать на пару? Иди, я тебе говорю, ложись, — неожиданно в тоне матери проступило раздражение.
— Не шуми, Аньку разбудишь, — решив, что мать ворчит от волнения, Люба подошла к ней со спины и обняла за плечи. — Мамочка, не сердись, я ведь всё равно не смогу уснуть, пока отец с Кирюшей не вернутся, так что я уж лучше тут, с тобой, посижу, чем буду крутиться под одеялом с боку на бок. Хорошо?
Анфиса ничего не ответила, а только тяжело вздохнула.
— Ну что ты так переживаешь? — стараясь хоть как-то успокоить мать, сочувственно проговорила Люба. — Вернутся, никуда не денутся, они же не на войну ушли.
