— Нет, деточка, я ничего не перепутала, — Староскольская подняла глаза от бумаги.
— Но этого не может быть, — бесцветно улыбаясь одними губами, Марья на миг прикрыла ресницы и отрицательно качнула головой.
— Вы сомневаетесь в моём профессионализме? — брови Староскольской сошлись у переносицы птичкой.
— Нет, что вы! — ту же выпалила Марья, боясь, что случайно обидела человека, и выжидательно заглянула ей в глаза. — Я нисколько не сомневаюсь, но…
— Ну, хоть на этом спасибо, — прервала её Елена Дмитриевна и, театрально поклонившись, снова принялась за свою нескончаемую писанину. — Аллергия, непероносимость к лекарственным формам?
— Вы неправильно меня поняли, — извиняющимся тоном проговорила Марья. — Дело в том, что… — резко выдохнув, она нервно облизала пересохшие губы, — дело в том, что у меня не может быть детей.
— Это кто вам сказал такую глупость? — Староскольская отложила ручку в сторону, устало прищурилась и двумя пальцами несколько раз с силой провела по переносице.
— Пятнадцать лет назад мне поставили диагноз «бесплодие», — с трудом проговорила Марья.
— И по этому поводу вы решили не рожать?
— Но за все эти пятнадцать лет у меня не было детей!
— Судя по всему, за все эти пятнадцать лет у вас просто не было стоящего мужика! — не выдержала пререканий докторица. — Деточка, я уже тридцать лет работаю в консультации и, слава тебе господи, отличить беременность от несварения желудка могу.
— Этого не может быть! — не глядя на врача, упрямо повторила Марья.
От нестерпимого звона ушам было больно; поднимаясь от затылка к макушке, звенящая стынь накрывала сознание, и Марья ёжилась от этой незнакомой холодной боли. Её голова буквально разрывалась на мелкие кусочки.
— Деточка, мне некогда разводить с вами дебаты, в коридоре огромная очередь, так что давайте не будем тратить время попусту и приступим к делу, — распрямив спину, Елена Дмитриевна повела затёкшими плечами. — Значит так. Срок вашей беременности на сегодняшний день — двенадцать недель, значит, скорее всего, рожать вы будете на майские…
— Подождите, подождите… — прижав ладони к лицу, Марья медленно провела ими по щекам. — Вы что же, в самом деле считаете, что я смогу родить ребёнка?
— А чем вы хуже других? — Староскольская пожала плечами. — Единственное что…
— Что? — сердце Марьи ухнуло в бездонную яму.
— Поскольку с первым ребёночком вы сильно задержались, второго придётся рожать спешным порядком.
Всю дорогу до Озерков Марья смотрела в окно, и душа её звенела от счастья. Ни вредоносные ухабы дороги, ни резкий запах бензина в автобусе, ни толстый слой махровой пыли на поручнях не могли затмить её радости. Подпрыгивая на сиденье, она улыбалась и, не в силах до конца объять всю полноту своего неожиданного счастья, незаметно прижимала руку к животу. Поднимаясь волнами восторга, колкие приятные мурашки бежали от её ног к груди, и, ощущая их весёлое покалывание, Марья довольно жмурилась.
Когда автобус свернул на Озерки, из пассажиров в салоне остались одна Марья да дед Аким, как всегда везущий на своих коленях какую-то коробку. Соскучившись глазеть по сторонам, Серафима Кузьминична поправила на шее связку билетиков и, ловко цепляясь за пыльные поручни родного ЛИАЗика, от нечего делать двинулась в народ.
— Аким, а чтой-то у тебя в коробке такое тяжеленное, уж не сало ли?
— Да какое там сало, — Аким махнул разбитой мозолистой рукой. — Вот, ездил в райцентр, купил два ведра картошки.
— У тебя же своей полно? — удивилась Серафима.
— Да эта какая-то мудрёная, как бишь её… сортовая, — Аким с трудом справился с незнакомым словом. — Говорят, с одной штуки можно три ведра по осени снять, во как.
— Ой, да, небось, брешут, собаки, им бы только свой товар впарить, а там — трава не расти, — усомнилась Голикова. — Вон, Ерофеич с Липок в запрошлом годе купил с рук на базаре саженец сливы. И что? — отпустив поручень буквально на секунду, Серафима выставила руку вперёд, но тут, как на грех, автобус сильно качнуло, и она, потеряв равновесие, вдруг мелкими шажками попятилась по проходу. — Петрович, ты чего творишь?! Давай там аккуратнее по ямам шуруй, чай, не дрова, людей везёшь! — громко возмутилась она. — Так вот… О чём я тебе говорила-то?
— Об Ерофеиче.
— Ах, да! — Серафима ударила себя ладонью по лбу. — Памяти никакой не стало! Это всё колдобины, будь они неладны, последние мозги вылетят, по ним трястись! И когда только колхоз дорогу залатает? Всё жмутся, жмутся, будто из своего кармана деньги тягают… Так вот, об Ерофеиче, — подпорченная память сделала резкий скачок обратно. — Купил он в запрошлом годе эту разнесчастную сливу, вёз её — дыхнуть боялся, как бы не обломить побеги, а сейчас всю голову сломал, как от неё, заразы, избавиться. Оказалась эта самая слива вовсе как и не сливой, а дичком — терновником, дала побеги по всему огороду, её же шиш теперя выковыришь из земли, она, как репей, приставучая, ни огонь её, ни топор не берёт.
— Так то слива, с картошкой-то сладить легче, — махнул рукой Аким.
— Я тебе про войну, а ты мне про арбузы! — осерчала Серафима. — Говорю тебе, не покупай ты на рынке чего не знаешь, ить обманут тебя, простофилю, и глазом не успеешь моргнуть.
— Нет, раз бабка велела, надо уважить, — словно подбадривая картошку, на которую набросилась доблестная Серафима, Аким похлопал по коробке рукой.
— А, с тобой говорить как об стенку горох! Ты ещё, Буратино, на огороде рупь железный закопай, глядишь, разбогатеешь, — в обиде на то, что её советами пренебрегли, Серафима в сердцах махнула на Акима рукой и двинулась к заднему выходу. — Вот, говоришь людям, говоришь, а всё без толку!
Голикова дошла до сиденья, в уголке которого ютилась Марья. Шлёпнувшись рядом, Кузьминична громко выдохнула из себя воздух, и от веса восьмипудовой русской бабы с билетиками вокруг шеи многострадальная дерматиновая скамейка накренилась.
— Ну что, Марьяша, домой? — Серафима облокотилась на круглую ручку сиденья. — Ты чего в райцентр каталась, так просто или по делу?
— Да всё больше по магазинам, — ушла от ответа Марья.
— А чего искала?
— Хотела в «Тканях» материала на новые шторки купить, да что-то ничего не выбрала, — боясь сглазить своё счастье, на ходу придумала Марья.
— А разве «Ткани» уже открыли, там же вроде, ремонт шёл? — бдительность Серафимы Кузьминичны была выше всяких похвал.
— Ну, да, магазин на ремонте, а на рынке одни тряпки висят, бросить глаз не на что, — выкрутилась Марья.
— Вот я про то и говорю, что на рынок и ходить не стоит! — Серафима повысила голос и даже обернулась назад, рассчитывая на то, что её слова долетят до ушей Акима. — Петрович, ты давай здесь потише, а то всю душу вытрясешь!
— Как скажешь, Фим, — переключившись с третьей скорости на вторую, водитель поехал тише.
