— А ты с самого ранья в городе? — Серафима снова повернулась к Марье.
— Да, я на шестичасовом уехала.
— То-то я тебя не видела, меня на первый рейс на Вёшки поставили, а заместо меня тут Матвевна всем заправляла, — пояснила она. — Так ты, значит, ещё не знаешь, какое несчастье в Озерках-то сегодня стряслось?
— Нет… — Марья с тревогой посмотрела на кондукторшу. — А что?
— Пока тебя не было, тут такое приключилося, — беда, да и только! — поджав губы, Серафима трагически покачала головой, и солнечный зайчик Машиного настроения сам собой поблек. — На дальнем поле, которое за рекой, на том краю ваши озерковские сегодня траву подбирали на зиму. Уже почти всю покосили, осталась одна полоса у леса, когда всё это и произошло. Не знаю, кто у них там в этот раз был за старшего, — развела руками Серафима, — но только один из них поехал эту полоску добирать, а остальные стали подтягиваться к кромке, чтобы, значит, вместе потом к деревне. И чего они удумали… — Серафима изломала брови углом. — Вроде и не очень жарко было, хотя кто его знает, как оно в кабине, верно? Но только один из этих мудрецов решил забраться на крышу, ну, вроде как, чтоб проветриться.
— И что? — узкое личико Марьи побледнело.
— А то, что посерёдке поля висел пятитысячный кабель под напряжением, — громко выдала Голикова. — Тот, который за рулём, этого не видел, а тот, что на крыше, ему и в голову не пришло хорониться. Сел, ножки свесил, как на аттракционе, и закурил. Сам-то кабель до крыши не дотягивался, — доходчиво пояснила Серафима, — и трактор бы под ним как миленький прошёл, а до этого седока длины-то как раз и хватило, — густо вздохнула она. — То-олько этот верхолаз затянулся, как — вжих! — Серафима провела по воротнику ребром ладони, — кабель ему по шее так и прошёлся, как раз между рубахой и волосами.
— Насмерть? — бескровные губы Марьи дрогнули.
— Говорю тебе, там цельных пять тыщ было! — выпучила глаза Серафима. — Это что, разве игрушки? Мигом спалило, как головешку, считай, ничего от парня не осталось!
— Кто это был? — перед глазами Маши поплыли оранжевые и синие круги.
— Честно говоря, я толком-то и не поняла, там была такая страшеннная паника, что на дневной рейс к нам с Петровичем не село ни одного озерковского, и, если бы не Филька, прискакавший на остановку, мы бы так ничего и не прознали до самого вечера. А сама знаешь, с Фильки спроса никакого, он же бестолочь порядочная! Я ему — что да кто, а он ни мычит ни телится, — с досадой произнесла Серафима. — Слышь, Аким, а ты, часом, не знаешь, кого у вас в Озерках током шарахнуло?
— Как не знать? — продолжая обниматься с коробкой, как с родной, Аким неловко развернулся. — Люди говорят, вроде, Фёдора убило…
Пошатнувшись, мир раскололся на тысячи мелких осколков и, рухнув на Марью, вмиг похоронил её под своей тяжестью.
* * *
— Полечка-Полинка, папина картинка, — беззвучно прошептала Поля и, закрыв глаза, прижалась головой к окну троллейбуса.
Думать ни о чём не хотелось, хотелось просто ехать куда-нибудь, подпрыгивая на колесе и прислушиваясь к бестолковому бренчанию ходящих ходуном дверей. Ощущая внутри себя щемящую пустоту, Горлова вслушивалась в однообразное бряканье плохо прикрученных железок, и ей казалось, что огромный мир по какой-то странной, нелепой случайности вдруг сузился до размеров дребезжащего пространства троллейбуса, выхода из которого для неё уже не будет никогда. Старые гармошки дверей, шумно вздыхая, впускали спешащих по своим делам пассажиров и выплёвывали их обратно на тротуар, и ни одному из них не было никакого дела до того, что жизнь этой девочки с огромными голубыми глазами ангела покатилась под откос…
Полина опустила голову и посмотрела на зажатый в руке смешной четырёхкопеечный билетик. Интересно, если бы было можно обменять этот счастливый синенький талончик с шестью тройками подряд на один-единственный час настоящего счастья из своего прошлого, что бы выбрала она?
Перелистывая одну за другой порванные странички своей нескладной жизни, Полина вспоминала имена и лица людей, когда-то любимых ею, но не могла вспомнить никого, кто бы любил её саму.
К Кряжину её интерес испарился практически сразу после сакраментального «да» у алтаря, две недели брака с Берестовым не оставили в её памяти почти ничего, ни хорошего, ни плохого, а полгода фальшивого счастья с Ясенем обернулись для неё и вовсе кошмаром. Опустив руку в карман, Поля нащупала тонкий ободочек золотого колечка и горько усмехнулась. Да, Ясень заставил её заплатить за всех трёх мужей разом, вернее, за двух с половиной.
Внезапно перед глазами Поли совершенно отчётливо появился низенький круглый человечек с чёрной шапочкой на самой макушке. Сладко улыбаясь, он ловко хрустел сложенными в пачку незнакомыми цветастыми купюрами, и колбаски его толстеньких коротеньких пальчиков двигались в такт беззвучно шевелящимся губам. Конечно, это было глупостью, пустой выдумкой, но Полине отчего-то представилось, что странный незнакомый человечек считает вовсе не деньги, а пустые, потерянные дни её бестолковой жизни. Близко, будто наяву, Поля ощутила запах апельсиновых деревьев и увидела бездонную синь благословенных солнечных небес, до которых ей не суждено дотянуться.
Если бы можно было вернуться назад, она хотела бы снова попасть в тот день, когда, стоя на коленях, Ясень признавался ей в любви. Теперь, с высоты всего пережитого, она бы с удовольствием взглянула в его лживые глаза и, указав рукой на дверь, выгнала бы вон. Сжав билет в руке, Поля снова ощутила в горле горячий горький комок. Нет, этот человек не заслуживал того, чтобы тратить на него такой бесценный дар судьбы. Возвращаться в прошлое, чтобы снова пережить боль, которую хотелось бы похоронить в своей памяти навсегда, пожалуй, не стоило.
Счастье… А было ли оно вообще в её жизни? Светлое, воздушное, не оставившее в душе ни единой капли горечи и обиды, оно было, конечно, было, но слишком давно, так давно, что успело позабыться…
Полина погрузилась в воспоминания почти двадцатилетней давности, стараясь воссоздать по кусочкам тот единственный день, ради которого стоило бы вернуться в своё собственное прошлое и пережить всё заново.
…Крохотные лакированные туфельки с кружевной оборочкой звонко стучали каблучками по тротуару, и маленькая девочка с огромными, как у ангела, голубыми глазами не могла отвести от них своего восхищённого взгляда. В тёплом воздухе мая пахло сиренью и молодыми свежими листьями, а она шла, не замечая ничего кругом, глядя только на свои волшебные башмачки, которые ей накануне подарили родители. Из-за пышной юбочки девчушке были видны только носочки страшно дорогой обновки, и, чтобы получше разглядеть своё богатство, она то и дело высоко поднимала маленькие ножки.
В тот день воздух в парке был пропитан запахом горячих сахарных пончиков, и взрослая девочка, сидящая у окошка троллейбуса, улыбаясь, ощущала на своих губах сладковатый привкус самого большого в её жизни счастья. Двадцать лет спустя она снова шла по солнечной майской дорожке детского парка, доверчиво держа свою крохотную ручонку в тёплых ладонях отца и всё ещё живой матери…
