Подробности отвратительной сцены, которая произошла между мной и Саймоном, я опущу. Скажу только, что он засек меня еще с крыльца и попытался ретироваться обратно в здание, но я его окликнула. Еще скажу, что вышла из себя, что орала, а Саймон выставлял вперед руки – как бы для защиты от меня, буйной. Я пригрозила ему судом, если в течение недели не получу деньги для Томаса, а он парировал: не посмеешь, сама ведь в курсе, сколько у меня приятелей среди юристов, и вообще я у тебя ребенка на раз отниму, моргнуть не успеешь. И пальцами прищелкнул. Чуть остыв, Саймон добавил: нелепо было с моей стороны отправлять Томаса в такой дорогущий сад. Что я о себе возомнила? Мы – не миллионеры.
Тогда-то я и приняла решение. Я вдруг перестала кричать и размахивать руками. Кажется, даже улыбнулась. И ушла. Поехала восвояси, ни разу в зеркало заднего вида не глянула. Отдалившись на достаточное расстояние, позвонила риелторше, через которую покупала дом в Порт-Ричмонде, и попросила выставить этот дом на продажу. Затем был второй звонок – заведующей «Спринг-Гарден». Я сообщила, что забираю Томаса. Для нас обоих это была трагедия.
Назавтра я порасспросила коллегу, у которого брат как раз съезжал от миссис Мейхон. Он, коллега, чуть раньше сетовал, что его припрягли вещи вывозить. И еще я разместила объявление на сайте приходящих нянь: нужна няня, располагающая временем, для четырехлетнего мальчика; район – Бенсалем.
Саймону я о переезде не сообщила.
Если одумается, решила я – по месту работы меня вычислит. Если хочет видеться с сыном – пусть снова чеки шлет.
Так я начала с чистого листа.
* * *
С тех пор я немало принесла в жертву собственной независимости и защите Томаса. Считаю, что в целом решение было правильное.
Но, возвращаясь со смены, я неизменно вижу в Томасовых глазах тоску по общению с ровесниками и досаду на равнодушную няньку, которая только и знает, что сидеть в соцсетях. И эти тоска и досада день за днем расшатывают мою уверенность.
Принимаюсь готовить ужин. Томас притих в своей комнате.
Стол накрыт. Иду за сыном.
Томас – возле станкового мольберта, рисует что-то яркое, крупное. Мольберт ему на прощание подарили в «Спринг-Гарден».
Некоторое время молча наблюдаю. Наконец решаюсь спросить:
– Что ты рисуешь, Томас?
– Картину для Эшли.
– Для Эшли?
– Ну, для ТЕТИ Эшли. На завтра.
Господи!
Завтра – День благодарения. Совсем из головы вон…
Томас, должно быть, почуял неладное. Глядит с испугом.
– Мы же едем к тете Эшли, мама.
По интонации получается утверждение, а не вопрос.
Нарисовал Томас индейку и банку консервов – не то бобы, не то кукурузу. Чего ждать от ребенка, который уже год не видел свежих овощей – только консервированные? И виновата в этом я.
– Конечно, мы едем, Томас.
– Хорошо.
Он снова поднимает взгляд. Знаю, отлично знаю, какой вопрос сейчас прозвучит.
– А папа тоже там будет?
Атмосфера в комнате резко меняется. Наверное, в тысячный раз за последний год я отчеканиваю:
– Нет. Папы не будет.
* * *
С утра ужасно нервничаю.
Пребывание в гостях у любого представителя семейства О’Брайен – всегда стресс. Особенно если в эти гости меня не ждут. Накануне вечером я чуть было не позвонила Эшли и не предупредила, что мы с Томасом придем. Передумала – эффект неожиданности, пожалуй, будет мне на руку. Особенно если моя цель – расколоть кузена Бобби (который явно меня избегает – минимум пять эсэмэсок оставил без ответа). В общем, план такой: нагрянуть, спросить о Кейси всех, кого получится, и уйти. Без скандалов и сцен.
– Мама, что с тобой? – волнуется Томас, наблюдая, как я мечусь по кухне.
– Венчик найти не могу.
В последнее время мне все кажется: детство Томаса летит, проносится мимо на бешеной скорости – а ведь должно быть во всех отношениях лучше моего собственного детства. Например, я спохватываюсь: «Мы с Томасом никогда ничего не пекли!» И мчусь за мукой и дрожжами.
Сегодня мы будем печь брауни. Проблема в том, что я в жизни их не готовила. Первая партия благополучно сгорает. (Томас, по своей доброте, долго грызет один брауни, кривится и наконец выдавливает: «Вкусно».)
Вторая партия получается лучше.
Отмывание противня заняло немало времени, и в Олни я гоню быстрее, чем следовало бы, с ребенком-то в машине.
* * *
В детстве Эшли была нам ближе всех из родни. Она – дочь тети Линн, самой младшей бабушкиной сестры. Тетя Линн родилась на двадцать лет позже Ба, по возрасту она почти ровесница нашей маме. Тетя Линн с Эшли жили в квартале от нас, Эшли ходила с нами в школу Святого Спасителя; в отличие от нас, ее и окончила. Сама родила рано, в девятнадцать, чем никого не удивила, кроме собственной матери. Тетя Линн, когда речь шла об Эшли, словно шоры напяливала. К чести Эшли надо сказать, что жизнь свою она потом упорядочила. Поступила на вечернее отделение медицинского колледжа, малыша оставляла на тетю Линн. Сейчас имеет диплом медсестры. Лет в двадцать пять вышла замуж. С мужем, Роном, у них трое детей – погодки. Семья переехала в Олни, в более просторный дом; правда, дворик там тесноват. Эшли не вызывает у меня отторжения. Жизнь Кейси могла бы развиться по такому же сценарию – на этой мысли я себя часто ловлю. С моей сестрой они ровесницы, их вкусы в музыке и одежде совпадают, да и чувство юмора у обеих специфическое, обе – те еще язвы. В детстве и отрочестве тусовались в одной компании. Пожалуй, из всех О’Брайенов мне не хватает только общения с Эшли. Я даже пыталась сблизиться с ней (звонила первая), но Эшли, совсем как я, занята детьми и работой: поговорить – поговорит, а сама почти никогда не перезванивает.
* * *
Долго не могу найти местечко для парковки. Наконец мы перед дверью. Дом прямо-таки гудит. Наверное, целая толпа в гостиной собралась – толпа родственников, которых я много лет не видела.
В семье О’Брайен имеется особое выражение, чрезвычайно оскорбительное для всякого, кто О’Брайенам не по нраву: «Он/она себя лучше нас воображает». Боюсь, именно это выражение годами применяли и ко мне.
Мнусь на пороге, не решаясь войти. Вернулась моя детская застенчивость, причем резко, без предупреждения. Томас это чувствует. Жмется к моим ногам. За спиной прячет рисунок, свернутый трубочкой, – подарок тете Эшли. В моих руках дрожит поднос, на котором разместились брауни.
Открываю дверь.
О’Брайены едят с красных пластиковых тарелок. Для пьющих имеется пиво. Для трезвенников – ко- ка-кола и спрайт. Пахнет корицей и жареной индейкой.
При нашем появлении челюсти перестают жевать, пивные кружки застывают, так и не поднесенные к губам. Все взгляды обращены на нас. Кое-кто кивает издали, а двое храбрых (недаром же они – старшее поколение) подходят обняться.
